Блаженство есть глупость!

О. М. Фрейденберг

К семантике фольклорных собственных ‛Makkus’ и ‛Maria’

Макк – имя шута древнего италийского фарса, ателлан, где у него функция главного действующего лица (протагониста). Формальный анализ этого имени не приводил ученых ни к какому положительному результату; в лучшем случае удавалось констатировать кое-какие связи с культом и думать о перенесении имени с бога на героя, о случайном заимствовании и т.д. Передо мной другая цель: я хочу взять это имя, как одну из разновидностей ономастической группы с основой на mak – mar и проследить ее семантическое содержание и семантические увязки.
I
Макк – имя шута древнего фарса. Н.Я.Марр давно показал, что шут является эквивалентом, ‛бога’¹, – мы должны сказать теперь, эквивалентом стадиальным. Сперва это метафора ‛безумия’ ‛неистовства’, осмысляемая космически; мышление земледельческое изменяет ее в ‛глупость’ и ‛шутовство’. В культе добровольное безумие считается делом, угодным божеству: ‛безумец’, перестав быть ‛богом’, остается ‛угодным богу’. Праздники дураков в средневековой Франции (т.н. fêtes des fous) дают нам понятие об обрядовой глупости и показывают в живом виде ее культовый характер; глупость дает название целому драматическому жанру (sotties) и его протагонисту – буффону, клоуну грациозо и т.д. Одну отрасль таких дураков мы находим в очень древнем обряде, где роль царя переходит к сумасшедшему или шуту². Чисто-бытовая отрасль таких дураков осталась в лице цирковых клоунов, юродивых и глупцов христа ради, да в литературе, особенно в драме, с ее шутами. Привилегия юродивых, шутов и клоунов говорить правду царям остается в быту (ср. право правды в маскарадах, былых сатурнических праздниках), как право двойников самого царя, а еще древнее – и бога. Начиная с земледельческого периода, мотив растительности и мотив глупости становятся неразрывны, в осо-

бенности там, где фигурирует еда или ее дериват, хлеб. Вот несколько примеров. Римский праздник глупости, прототип средневекового праздника дураков, т.н. stultorum feriae, был праздником просушки полбы¹. Один из героев древнегреческой комедии впадает в глупость от бобовой каши².
Поев этой же бобовой каши, герой древнегреческого мифа, Орест, исцеляется от сумасшествия³. Эта связь безумия, resp. шутовства, с бобовой кашей и с едой ее очень глубока: так, например, существуют и посейчас чрезвычайно древние праздники Бобовых королей, представляющие собой вариант Сатурналий; не говоря о том, что центральная роль двойника Сатурна принадлежит шуту, самые бобовые празднества сильно окрашены в шутовской колорит, с тем же шутом – царем, назначение которого – есть бобовый пирог.
II

Бытовые культы уводят нас к бытовому потреблению бобов, как основного питания. Хлеб, как известно, очень поздний производственный продукт. До того, как появилось месиво и мучное тесто, к размолотому зерну прибавлялась вода, и выходила либо каша, либо густая похлебка⁴. С точки зрения исторической стадиальности, мы сперва застаем, в собирательный период, питание травами и плодами деревьев, resp. желудями; в охотничий период это меню сопровождается мясными продуктами и, по-видимому, расширенным репертуаром продуктов плодово-древесных; в раннем земледелии стручковые плоды предшествуют злакам, и бобы (resp. горох и чечевица), сколько мы знаем, из них – древнейшие⁵. Выдающаяся роль стручков, как продуктов архаического питания, оставила и выдающийся след в культе, который всецело восходит к быту – в отношении реалий, к своеобразным формам мышления и мировоззрения – в отношении семантики. Бобовая каша, бобовая и ячменная похлебка, каша из гороха – это основные предметы и с хозяйственной точки зрения, и со стороны осмысления; ‛хлеб’ это ‛господь’, ‛бог’, причем такой ‛хлеб’ вырастает из производства,⁶ в нашем случае – из стручкового плода. Бобовые, ячменные и полбо-ячменные препараты мы видим в центре и античных жертвоприношений, и в виде древнейшей бытовой еды. Еда и

хлеб, играющие очень выдвинутую роль в античном браке, в наиболее освященной форме встречаются в брачных обрядах этрусков, позднее римлян; у них роль хлеба выступает на первый план и дает имя всему обряду т.н. законного брака – confarreatio по-римски, φαρράκια по-гречески, от far полба¹. Если мы вспомним, что свадьба по своему характеру священного действа и по неподвижности распределенных ролей есть один из видов драмы, нас не удивит, что хлеб и хлебное блюдо дает свое имя и другим ее видам. Так, faba и φακῆ, бобовая и чечевичная каша, дает жанровое название миму и фарсу. Праздник бобов в Греции сопровождался едой бобовой каши; в античном фольклоре и у славян боб, горох и фасоль связывались с плодородием и со смертью². Фаллический характер бобовых песен остался и в западноевропейских праздниках Бобовых королей; Такой шутовской царь-боб представлялся властвующим над бобовым царством, и это было царство смерти, а шут, – бобовый король, – царь мертвых³. Отсюда – бобовое табу, широко распространенное у многих народов. Олицетворением такого бобового шута и бога, т.е. бога смерти и плодородия, боба-хлеба и является в античном фарсе Макк. Это неподвижный персонаж, стоячая маска оскского фарса; его основная черта – глупость и обжорство. Как все герои античных фарсов, Макк ест на сцене бобовую похлебку, которую сам же и воплощает: macco значит бобовая каша, любимое блюдо итальянцев рядом с maccherone, хлебным препаратом в смеси с маслом и сыром⁴. Однако, maccu значит по-сардински ‛глупец’, а maccaroni ‛дурак’; fagiolo, боб, означает у итальянцев и ‛дурак’ и ‛глупец’, а fagiolata ‛кушанье из фасоли’ и ‛глупость’. Название шута по каше и похлебке из стручков – обычная для античности вещь; так, известно шутовское имя ‛чечевичная похлебка’, которое раскрывает значение и ‛шута горохового’, рядом, например, с «гороховым Дионисом», с именем горохового бога⁵. Женское соответствие Макка носит название на греческой почве Макко: это шутовская Бобовица, комическая неподвижная маска фарсовой старухи. Об одном юноше говорится в древней греческой комедии: «Разбогатев, он уже больше не наслаждается чечевичной похлебкой (φακῆ), – похлебал он ее до этого по бедности».⁶ Однако, в этих словах дается двусмысленность: под ’чечевичной похлебкой’ или ‛бобовой кашей’ здесь понимается ‛старуха’, любовь которой он делил за деньги, по нужде; ’есть бобовую или чечевичную кашу’ это значит здесь ‛сексуально соединяться’. Комедийная

старуха – тоже неподвижная роль, подобно старухе фарсовой: это уж не Бобовая каша, Макко, а только уподобление бобовой каше. Но и она остается старухой, тем персонажем, которым олицетворялась, обычно, смерть¹, resp. бобовое царство.
III
Семантическим синонимом ‛глупости’ является ‛блаженство’, и юродивые, глупцы и дурачки до сих пор называются блаженненькими. ‛Благо’ и ‛зло’ имели в доклассовом обществе одинаковое мировоззренческое происхождение, и потому социальная дифференциация пошла по линии ‛зла’ в виде ‛злобы’, ‛дури’, ‛блажи’, ‛блажного’, ‛благим матом’ и по линии ‛добра’ в виде ‛блаженства’ и ‛блага’². Н.Я. Марр показал, как ‛хороший’ и ‛дурной’ имеют одинаковое происхождение в осмыслении конкретных общественно-трудовых процессов и восходят к названию социально-производственных групп; когда такая группа делается порабощенной, ее имя приобретает значение ‛дурной’, а имя господствующей группы – ‛хороший’.³ Так дифференцировалось и тотемное название ‛смерть’; сперва оно вмещает понятия (с нашей точки зрения) доброго начала со всеми его противоположностями, и ‛неистовство’, ‛безумие’ – это только его аспекты.⁴ Сюда же входит и образ ‛блаженства’, тоже один из аспектов ‛добра’, причем семантика этих образов динамически изменчива, и ‛благо’ тотемистического периода еще лишено какого-либо качественно-положительного содержания. Греческое слово makar, которое отдельно существует в сохраненном имени собственном ‛Макар’, дает значение ‛блаженного’, еще вне ‛дури’ и ‛глупости’; но зато ‛makar’, имя собственное, принадлежит в фольклоре неудачнику, ‛бедному Макару’, на голову которого валятся все шишки. По яфетической семантике, ‛голова’ Макара и ‛шишка’ дерева, которая валится на голову, однозначны; дерево, плод дерева, человек (который отождествляется в земледельческий период с хлебным злаком) и голова человека семантически равняются друг другу⁵. Этот фольклорный Макар является ‛блаженным’ и ‛несчастным’, былым ‛деревом’, ‛жителем преисподней’. В самом деле, ‛makar’ есть, собственно, ‛умерший’: μακαρίτης – эпитет, специально прилагаемый к мертвым. Только в дальнейшем стадиальном переоформлении рационализированный ‛makar’ получает значение ‛блажен

ного’ в переносном смысле. Точно так же царство этих Макаров – ‛острова блаженных’, νῆσοι μακάρων, острова же блаженных, – наука давно показала это¹, – являются царством смерти, ‛преисподней’, ‛раем’ (когда преисподняя дифференцировалась на ‛рай’ и ‛ад’). Как страна смерти, ‛makaria’ сохранила свое значение в древнегреческом фольклоре: греки, ругаясь, посылали друг друга «к чорту», «в макарию»: конечно, не в страну блаженства, а в страну смерти, тем более, что у них еще было ругательство «убирайся к воронам», что значило ‛погибни’, ‛провались’.² Таковы же выражения в русском фольклоре «куда Макар телят не гонял» и «я тебя к Макаровым телятам спроважу» где ‛телята Макара’ то же, что быки Гелиоса, Гериона или Геракла, что овцы и быки Гермеса, пасомые в странах ‛блаженства’ – ‛смерти’. Множество топонимических Макаров говорит за то, что мы имеем тотемное обозначение: тут всякого рода именно острова (так, Лесбос назывался ‛Маkar’, Эвбея ‛Makris’, а Хиос, Самос, Кос и Родос считались νῆσοι μακάρων) и реки (Makeria, Magoras, Makeris, Makra – Makras и т.д.). Вариантность имен сразу предостерегает нас от искушения рационализировать. Мы должны остеречься той грецизации, в которую впадали так часто сами греки, когда созвучие влекло их к ближайшему родному слову. Значениями ’блаженный’, ‛makar’ или большой ‛makros’ мы уже не сможем, подобно грекам, покрыть варианты maкris makeris magoras makras и мн. др.; точно так же античные известия приносят нам названия и негреческих богов – уже богов! – Маkar, Mokar, Makor и мифических героев Makareus, Makaria, Makartatus и др. Это, как предполагал еще Моверс³, боги типа Геракла–Сатурна; Геракл, бог обжорства и фарсовый герой, так же как Сатурн, бог жатвы и жирных Сатурналий, очень удачны для вариантов Макка и его предшествий. Рядом с греческим ‛makar’, ‛жителем преисподней’, тотемистически – смертью, названием социально-производственной группы во всем ее коллективе и единичных членов, названием, следовательно, основного производства и его главных орудий, стоит греческое же ‛makkor’, что означает примитивное земледельческое орудие вроде ‛заступа’ или ‛кирки’⁴. Как раз в значении ‛заступа’ и ‛лопаты’ имеется еще греческое ‛makella’⁵ Здесь, принимая во внимание пережиточность названий и перенос их по функциональности со старого орудия производства на новое, мы имеем вполне реальную примету мотыжного земледелия (makkor) со стадиями предшествующей (makar) и последующей (makella). Макар, связанный с земледельческой работой

и сам олицетворение земли, т.е. настоящий бог, в прошлом тотем, мировоззренческая форма производства, – Макар оставляет след в поговорке, снова в русском фольклоре: «Вчера Макар груды копал, ныне Макар в воеводы попал». Но он попал, как видно, не только в воеводы, но и в хлеборобы и огородники; вчера земля и орудие земледельческого производства, он в фольклорном сегодня становится классово-‛бедным’ и уже выполняет классовую функцию. Но отношение эпитетного имени ‛makar’ к земле, будь это название местности или смерти, выплывает еще раз в связи с землей буквальной и непосредственной: так, орфики прилагают недаром к Земле, как божеству, эпитет ‛makaira’¹. Еще у Гомера эпитет ‛makar’ прилагается только к богам; человек, если нужно сказать об его блаженстве, зовется ‛olbios’². Выражение μάκαρες θνητοί, блаженные мертвецы (позднее –‛смертные’), это не просто ‛умершие’ в нашем смысле; они – ὑποχθόνιοι, ‛подземные обитатели’, ‛жители преисподней’³, и в этой-то ‛подземности’ их первоначальная ‛makaria’; отсюда, уже переносно, жители преисподней начинают называться ‛makares’, ‛блаженные в смерти’, еще дальше ‛блаженной памяти’ имярек. Какова бы ни была стадиальная семантика этого слова, mak-mag или mok-mog находятся в связи с именами земли, местности и преисподней. В земледельческий период, однако, их семантика уточняется и идет по метафорическим линиям ‛еды’, ее препаратов, орудий и носителей, и растений. Напр., наше ‛мак’⁴ (гр. mokon), итальянское блюдо из бобов ‛makko’, ‛makaroni’ в роли ‛глупца’ или ‛мучного блюда’, ‛Makkus’ – олицетворение ‛шута’-‛бога’ и ‛еды’-‛глупости’, греческая ‛Makko’, ‛mageiros’ повар, играющий пережиточно большую роль в фарсе и в комедии (ср.немецкое ‛magen’ желудок), греч. mako ‛месить’ и ‛быть дураком’ и мн.др.; при подъеме m в f перед нами ‛fake’ ‛бобово-чечевичная каша’, ‛fakos’ ‛чечевица’ и ‛fasulia’ по новогречески, ‛fagiolo’ ‛боб’ и ‛дурак’. Таким образом, Фасулис – это эквивалент Макка, а Фаболия – его женское соответствие, которое в Греции носит название Макко. И вот Фасулис – имя новогреческого шута, дурака и обжоры, героя бобового (фасольного) фарса⁵. Греческая фарсовая шутиха-бобовица, Макко,

вариантно называлась и Акко (так звали и кормилицу Деметры). Она была тожественна, как говорят нам античные писатели, другой фарсовой шутихе, Альфите, что значит ‛ячменной муке’; ‛акствовать’ значило ‛становиться глупым’, и когда хотели назвать детей дураками, их называли ‛глупцами Акки’¹. Этими Альфитами и Акками няньки пугали маленьких детей, точно так же, как и Ламией и Мормоной*: все они были масками низового, т. н. народного, античного фарса,² и все они, то шутихи и бобово-ячменные дуры, то злые и влюбчивые старухи, были олицетворением смерти и растительности, как ‛преисподней’. Тем интересней, что римская ‛похоронная’, богиня, богиня смерти и публичной любви (она считалась гетерой), носила имя Акки Ларенты (в вариантах Акки Ларунды или Акки Ларентины); это божество смерти, Акка Ларента, эпитетно называлась Фабола (Φαβόλα), Бобовая³. Из ее биографии мы знаем, что она была, с одной стороны, кормилицей (снова кормилицей, Аккой!), с другой – гетерой; Геракл, фарсовый бог обжорства, выиграл ее в своем храме вместе с едой; туда приносит ему проигравший жрец обещанную еду и обещанную любовницу, Акку – Бобовицу. Но не эта ли еда она сама? Не женское ли она божество боба, Макко – Акка, соответствие Макка и самого Геракла? – Она еще богиня ‛смерти’, но, вместе с тем, уже ‛кормилица’ и ‛блудница’ Перед нами новые стадиальные черты земледельческого культа, перед нами фаллическое божество земли, так называемой Куротрофы, ‛Детокормящей’, кормилицы – земли, посылающей плодородие, метафорической ‛блудницы’.
Жрец Геракла приводит ее в храм, и там происходит священное брачное соединение бога и богини, дублированное едой.
IV
Но не один ‛makar’ был божеством ‛земли’ и не он один, в собирательный период древесного питания был ‛деревом’, а потом стал ‛растительностью’, уточнившись в бобово-хлебного Макка. Его судьбу разделяла с ним его женская пара. Нам известно всесветное олицетворение смерти и дерева, с прибавлением воды, в женском божестве по имени с той же основой, в форме Марии-Мары и в его вариантах. Это не божество господствующей церкви и господствующего класса; давно от-

мершие боги древних религий продолжают бытовать среди крестьянства еще по наследству от угнетенных народностей; и не в силу «верований», но в силу пережиточности и косной традиции пантеон архаических богов продолжает жить в отсталых слоях крестьянства и несет свои своеобразно классовые функции. Обряды этих богов заключаются в том, что женское божество (иногда и мужское, иногда только одно из них) из дерева или соломы ежегодно выдают замуж, либо умерщвляют путем сожжения, утопления или разрывания на части. Имена такой богини варьируются: это Мара, Мария, Марина, Марона, Морена, Морана, Моруйя, Моряна, Мурена, Моржена, Маргарита, Маржена, Марея*, Марея*, Маркита, Макрина, Макрида, Макарида, Маремьяна и т.д.¹ В античных версиях к Марии примыкают Мара, Мариам и Мириам, и Марта (Марфа): это библейские и евангельские героини, верней, одна и та же богиня в нескольких вариантах². В крестьянских культах и в крестьянском фольклоре Мария считается огненной; она сливается с Маргаритой и Макридой, владычицей влаги небесной и плодов, ключницей неба, управляющей солнцем и дождем³. C одной стороны, в безыскусственном фольклоре Марья идет к роднику и находит там ребенка;⁴ с другой стороны, в библейском мифе Мириам тоже идет к воде и находит там маленького Моисея⁵. Уже давно раскрыто значение ‛воды’, как женского начала; нахождение ребенка в воде – это развернутая в виде ситуации метафора ‛материнства’. Действительно, Мария, Марина олицетворяет собой женский родящий орган и, как персонаж, есть метафорическая ‛мать’, точнее ‛матка’:⁶ и мать всего сущего на земле, и мать всех людей, и непосредственное конкретное начало рождений. Рядом, однако, идет и ее световая характеристика, как дериват небесно-водной природы: Мария – утренняя заря, зарница, звезда морская, светоч, огонь, владычица солнца, зоря; мати Мария ходит и потухает (т.е. на небе)⁷. Аналогично фольклору Мария изображается в евангельской мифологии: она одета в солнце, под ее ногами луна, на ее голове венок из двенадцати звезд. Вослед ей несется вода, как река; но земля помогает Марии, раскрывает свои уста и поглощает реку⁸.