О. Фрейденберг*

Евангелие – один из видов греческого романа¹

Необозримая научная литература, посвященная евангелиям, все еще не ответила на основной вопрос: к какому же конкретному литературному жанру принадлежат евангелия? Между тем, пока этого ответа нет, евангелия остаются своеобразным жанром, таинственным в своей обособленности. В самом деле, к евангелиям нет жанровых аналогий; есть библия, есть мифы, есть так наз. «священные писания»; в роде Вед и т. д., но евангелий нет ни у греков, ни у евреев. Евангелия, как литературный жанр, созданы христианами на общей с другими народами мифологической основе, но не больше: вот что отвечала наука. И понятно, почему отвечала. Потому что научное предводительство принадлежало Европе, а европейская наука работает при помощи формального метода. Формальный же метод заключается в том, что факты рассматриваются, как готовые явления, как «формы», и к этим готовым формам подыскиваются схожие – другие готовые формы. Если же взять евангелия и захотеть найти еще такие же точно евангелия, то окажется, что их нет, и отсюда вывод формальной науки, что евангелия представляют тобой оригинальный, ограниченный в самом себе жанр. Наша советская наука, порвав с формальным методом, работает при помощи марксистского метода диалектического материализма. Что же это значит? Это значит, что мы рассматриваем факты не в виде стоячих готовых явлений, а всегда и неизменно в виде явлений подвижных и зависимых, принимающих ту или иную форму под влиянием действующих в них причин. В конечном счете такими причинами являются общественно-экономические условия; а то, что формальный метод называет «формами», то метод диалектического материализма рассматривает, как продукт общественной идеологии, классовой или доклассовой, созданной этими условиями. Формальный метод сравнивает похожие вещи и отбрасывает непохожие, потому что для него готовый факт является самоцелью; мы же входим в причину явления и знаем, что она сказывается в противоречии и в различии, и что именно несхожие вещи могут оказаться, едиными. Вот эта-то основная разница методов и позволяет нам усмотреть то, что для западной науки еще совершенно скрыто: что евангелия, как литературна жанр, являются разновидностью греческого романа.
Но что же такое греческий роман? Можно предположить, на первый взгляд, что речь идет просто о романе, писанном на греческом языке. На самом деле это не вполне так. Древняя Греция славилась стихотворными жанрами – эпосом, лирикой, драмой, а проза оформилась значительно позднее, и на ней писали преимущественно историки и ораторы. После завоевания Александра Македонского, в эпоху так наз., эллинизма, впервые появляется беллетристическая проза на греческом языке. Нельзя ни на минуту упускать из вида, что былой Греции уже не существовало, и что она доживала свой век в виде ничтожной провинции; ее былое величие сказывалось еще только во всеобщем распространении ее языка; теперь ее культурные традиции старалась, поддерживать образованная верхушка общества Египта, Сирии и Малой Азии. И вот представители этой верхушки создают в эллинистическое время совершенно новый род литературы, который немецкая наука окрестила «греческим эротический романом», а сами древние называли «драмой», «драматиконом» и т. д. Писан он по гречески, прозой, с большими выкрутасами стиля, сухим адвокатским языком с его искусственными «красотами».

Этот* роман до сих пор считается родоначальником нашего европейского романа, и это по двум основаниям: во-первых, в нем действующие лица – люди, простые смертные (а до тех пор Греция выводила в своих произведениях либо богов, либо «героев», т. е. полубогов), а во-вторых – его стержнем является любовная фабула, совсем как в европейском романе (классическая Греция мало интересовалась такими «индивидуальными» темами). Вместе с тем, этот «эротический роман» («эротикой» западная наука называет любовный элемент в античности, хотя бы в нем не было ни сальности, ни вульгаризма) имеет одну до того яркую особенность, что именно по ней получил свое название. Эта особенность заключается в шаблоне сюжета и всего композиционного построения: все эти романы стандартизованы, похожи один на другой: непременно есть герой и есть героиня, которые славятся невиданной красотой и влюбляются друг в друга, как говорится с бухты-барахты – не пьют, не едят, болеют от любви, и вот-вот умрут. Это – обычная завязка. Потом начинается главное. Наши герои не так, так этак, а сходятся: либо это похищение, либо законный брак, либо тайная помолвка. И вдруг – беда. Сразу же начинается водоворот приключений. Во-первых, обязательно какие-то необычайные обстоятельства разлучают наших влюбленных – эта разлука нужна во что бы то ни стало. По большей части им приходится бежать, кому от родителей, кому от соперника, а кому и просто по какой-нибудь неожиданной причине. Тут пружина механизма начинает действовать во-всю. На наших героев нападают морские разбойники, одного продают в рабство, другого еще куда-нибудь. По дороге хоть один из них должен пережить кораблекрушение и случайно спастись на чужом берегу или попасть в новое злоключение. Другой в это время где-то скитается и попадает из одной опасности в другую. Непременно происходят войны и стычки, и наши герои оказываются в плену то там, то тут. Иногда они опять встречаются и опять разлучаются. Судьба бросает их из приключения в приключение, вот-вот приходит им конец. Но вдруг неожиданная случайность – и они опять ожили, опять побежали дальше. Непременно есть и такой эпизод: в наших героев влюбляется какая-нибудь самая могущественная персона, какой-нибудь правитель города или целой, области (либо его жена), а то и сам царь. Но наши влюбленные верны друг другу и ни за это не соглашаются на измену. Тогда, в отместку, их бросают в тюрьмы, бьют, пытают, а потом и казнят. Им уже, казалось бы, не избежать смерти: вот пылает костер, и в него бросают героиню, вот героя уже распинают, вот дикие звери набрасываются, а меч сейчас отрубит голову. Но нет, в сами напряженный момент навстречу бежит случайность, и все кончается благополучно. Конец повести неизменно один и тот же. Наши влюбленные чудесно встречаются, случайно узнают друг друга и возвращаются на родину в полном благоденствии, в полном счастьи навеки. Они отправляются в храм и возносят благодарственные молитвы за спасение.
Этот первый для Европы приключенческий роман наука привыкла называть «греческим романом». Итак, под греческим романом принято понимать жанр эллинистической прозы (примерно I-II века до и после хр. э.), фабула которой состоит из встреч и насильственных разлук влюбленных, с приключениями «мнимых смертей» (кораблекрушение, сожжение, повешенье, звероборство и т. д.). Каким же образом может быть, что евангелия оказались разновидностью греческого романа? Мы сейчас увидим, что это представляется совершенно невозможным только с точки зрения формального подхода, когда в одной руке держат греческий роман, а в другой евангелия, и говорят, что одна вещь в готовом виде нисколько не похожа на другую вещь в готовом виде, – а потому между ними нет ничего общего. И мы тоже настаиваем на том, что эти обе вещи, греческий роман и евангелия, совершенно непохожи друг на друга, что их оформления, действительно, полны отличия и имеют каждая свою собственную физиономию, свое собственное своеобразие. Да, мы это подчеркнем и настоим на этом еще больше, чем сами формалисты. И наша задача – не «смазать» обличье факта, а выделить его. Но почему же и чем отличается греческий роман от евангелий? Этим вопросом мы уже входим в анализ нашей проблемы.

Отнесемся* к задаче с полной научной строгостью. Перед нами несколько греческих романов (их дошло около десятка), так сказать, в гладком законченном виде. Так как в центре нашего внимания находится не сам греческий роман, а некий христианский жанр, называемый евангелиями, то выберем из имеющихся греческих романов такой, который ближе всего мог бы заинтересовать нас для наших целей. Этого романа наука долгое время не замечала, и вопрос о нем составляет тему моего отдельного исследования. Сейчас можно этот вопрос считать разрешенным и сказать прямо, что одним из ранних и очень показательным греческим романом являются апокрифические Деяния апостола Павла и святой Феклы. Нужно пояснить, что апокрифом называлось такое произведение, которое не входило в канон священных книг; апокрифы имеются у евреев, апокрифы у христиан. Произведение, которое идеологически подходило церкви, входило в канон и считалось «священным писанием»; но такое же произведение, стоявшее ближе к народной легенде и к поверью, ставило церковь в неловкое положение своей откровенностью, и потому запрещалось, получало название «отреченной» книги или «апокрифа». Рядом с евангелиями каноническими до нас дошли и евангелия апокрифические, рядом с деяниями апостолов в Новом Завете (каноническими) мы имеем десятки таких же деяний апокрифических. К ним принадлежат и Деяния Павла и Феклы. Их форма примитивна и очень наивна; частью они написаны изящным языком, с несомненной поэтичностью, частью очень вульгарно и плоско. Анализ языка показывает, что ядро Деяний принадлежит древнему слою и вышло из народной среды, но что позднейшая рука сшила отдельные куски сказаний и заштопала их шелковыми нитками литературного языка. Об этих Деяниях мы знаем кое-что любопытное; так, их автором был малоазийский священник, который ложно приписал свое произведение апостолу Павлу, но был уличен церковью и лишен сана.
Затем их постигла очень интересная судьба. С одной стороны, церковь продолжала бичевать их и «отрекать». С другой, отцы церкви ссылались на святые подвиги Феклы и возводили ее в первейший сан святости, посвящали ей проповеди и т. д. И случилась забавнейшая вещь: та самая церковь, которая прокляла Феклу, сама же возвела ее в первомученицы и ввела в литургию. А наш апокриф, оставаясь и по сию пору апокрифом, занял почетное место в Житиях святых...
Но взглянем на самые Деяния. В них рассказывается, как апостол Павел, потерпев гонения в Антиохии, пришел проповедывать в Иконию (город Малой Азии). Здесь к нему приходят женщины и мужчины. Одна молодая девушка-язычница замечательной красоты, по имени Фекла, услышала из окна эту проповедь Павла; в это время он говорил о воздержании и целомудрии, и Фекла, уже просватанная за Тамириса, всей душой привязывается к Павлу, отвергает жениха и жаждет телесной чистоты. Мать Феклы, Феоклея, и жених Тамирис в отчаянии. Наконец, Тамирис доносит на Павла властям, и Павла сажают в тюрьму, а Фекла, подкупив стражу, пробирается к нему и слушает его проповедь. Тем временем родители ищут Феклу и, найдя ее у Павла, тоже предают властям. Над Павлом и Феклой происходит суд, и Павла с побоями изгоняют из города, а Феклу возводят на костер и хотят сжечь. Однако, в решительную минуту дождь заливает пламя костра. Освобожденная Фекла в тоске ищет Павла и находит его в Дафне. Здесь, в склепе, они встречаются, и Фекла просит, чтоб Павел ее крестил, но тот до времени отказывается. Они оба отправляются в Антиохию, но по дороге на Феклу нападает правитель Сирии Александр и хочет ее изнасиловать. Павел делает вид, что не знает Феклы и покидает ее. Фекла отбивает нападение Александра и срывает с него должностной венок. В сильном гневе Александр приговаривает ее к звероборству. За нее вступается царица Трифэна и берет ее к себе на поруки. У этой царицы была дочь Фальконилла, которая умерла, и во сне просила мать взять вместо себя Феклу. Во время звероборства звери не только не трогают Феклы, но вместо нее выступает львица и принимает все удары на себя. Затем Фекла сама себя крестит: она бросается в воду, где плавают тюлени, которые

должны* ее пожрать, и произносит формулу крещения. Тюлени всплывают мертвыми от внезапной молнии, и Фекла снова спасается. Наконец, Феклу привязывают к разъяренным быкам, но и здесь чудо спасает ее. Когда же царица Трифэна падает от ужаса в обморок, Александр начинает бояться ее связей при дворе, и отпускает Феклу «рабу божью». Фекла переодевается в мужское платье и идет снова к Павлу. Конец истории – на родине, в Иконии, где она узнает, что ее жених уже умер. Она встречается с матерью и посещает место, где в первый раз увидела и услышала Павла.
Этот рассказ, чрезвычайно нелепый и наивный, очень интересен научно. И вот почему. С одной стороны, он очень типичен для апокрифических Деяний апостолов: тут проповеди Павла, гонения, суд, обращение язычников, чудеса. А с другой стороны, именно он-то и совершенно выделяется из всех прочих Деяний выдвинутой ролью Феклы и ее мученичеством. Вот и возникает вопрос: что же это, Деяния? – Не Деяния? Мученичества? – Посмотрим. Ведь у нас есть хороший образец: это мученичество Стефана в канонических Деяниях апостолов, начиная с главы 7-й. Но здесь как раз гонителем является сам Павел (Савл), а Стефан его жертвой; роль Павла в остальном одинакова там и тут, и мы, так сказать, топчемся на месте; смерть Стефана и «мнимые смерти» Феклы не имеют между собой ничего общего. Вообще, если взять раннюю христианскую литературу в виде мученических актов, в форме протоколов дававших описание суда и смерти мученика, то мы увидим, что рассказу о Фекле недостает двух характерных черт: во-первых, нет смерти, принятой в физических муках за веру и, во-вторых, нет подделки под достоверность.
Гораздо лучше, если мы забудем все эти чисто-условные обозначения вроде «деяний», «мученичеств» и т. д., а посмотрим, что, в сущности, все они собой представляют. И тогда мы увидим, что они значительно шаблонны и повторяют друг друга. Всюду одна и та же история: выводится герой, наделенный сверхъестественной духовной силой, который совершает подвиги в обстановке скитаний и гонений; враги доносят на него властям, власти неправедно судят, бьют и заточают в тюрьму. Вот шаблон всякой «повести гонений», называется ли она каноническими деяниями, апокрифическими или мученичеством. Если в конце, на месте тюрьмы, мы поставим позорную казнь, то мы получим уже и «страсти», в роде евангельских страстей Христа. Словом, и повесть гонений, и деяния, и мученичества, и страсти органически слиты. И вот потому-то научно показательны Деяния Павла и Феклы: они хорошо показывают отличия нескольких жанров (ибо ни к одному не принадлежат целиком) при полном внутреннем тождестве. Еще становится поучительней, когда мы берем щипцы анализа и начинаем отдирать христианский слой от нижележащего язычества. Тогда где у нас в этом апокрифе, говоря по совести, христианство? В мученичествах Феклы? Но возьмем первое: она сожигается за отказ от брака. Вот уже не христианское обвинение! Второе: она бросается к зверям из-за отказа Александру в любви. Да это то же самое! Но, быть может, следует понимать эти эпизоды, как борьбу за христианское целомудрие? В таком случае непонятно предательство Павла; да и в самый центральный момент, когда Александр хочет изнасиловать «рабу божью», как раз нет никакого вмешательства чуда, а Фекла спасается тем, что попросту дает насильнику пощечину и разрывает его платье. Да и что в конечном счете спасает Феклу? – Не сила святости, а обморок царицы. Наиболее нелепа сцена самокрещения Феклы; не говоря о том, что самокрещения не знала ни господствовавшая церковь, ни многие из ересей, но вся сцена представляет собой забытый эпизод утопания Феклы и пожирания ее морскими чудовищами. Таким образом, от всего христианства остается только одна формула крещения да крестное знамение, которое появляется гораздо позднее, чем сам апокриф, потому что мы знаем о существований наших Деяний уже во II веке хр. э., а крестное знамение появляется лишь в III веке.
Зато языческих черт в нашем апокрифе сколько угодно. Фекла замечательная красавица, и даже Павел боится ее крестить, так как не доверяет святости

такой* красавицы. Вопреки христианским заветам, Фекла принимает от царицы Трифэны все ее богатство; дальше, в полном противоречии с христианским целомудрием она приходит к Павлу в сопровождении толпы в легкомысленном костюме мужчины, и Павел, говорится в апокрифе, «изумился, полагая, не какое ли другое искушение теперь у нее». Другими словами, Павел заподозрил Феклу в «легком поведении»: это указывает на то, что переодеванье в мужское платье было неприлично для девушки, и это Фекла без всякой на то нужды явилась к Павлу в виде блудницы. Вместе с тем она всюду упорно называет себя «рабой божьей»; уже когда правитель отпускает ее на свободу и называет в своем декрете «рабой божьей Феклой», мы видим, что «раба божья» – это какое-то официальное обозначение Феклы, в роде социального или должностного. Еще больше эта официальность подчеркивается во время насилия Александра: Фекла, защищаясь, кричит ему: «Не насилуй чужестранку, не насилуй рабу божью». Вряд ли христианка стала бы кричать самому правителю Сирии – «пощади меня, потому что я христианка». Очевидно, когда Фекла напоминает, что она чужестранка, она этим взывает к чувству законности; в древности всякий чужеземец считался как бы священным, а потому и неприкосновенным. И «раба божья» тоже, надо, полагать, звучало для язычников как что-то священное, и отнюдь не по связи с христианством.
Зато приходится задуматься над самой девственностью Феклы и над тем упорством, над той боязнью, с какими она охраняет эту девственность. Ни из быта, ни из литературы мы никак не можем заключить, чтоб в раннем христианстве существовали девы и проповедь девства. Мы знаем только об обетах целомудрия и воздержания в браке, знаем и то, что девами назывались воздержанные женщины, а девством – состояний такого воздержания. Фекла – единственный пример литературной девы; если б не ряд древних черт в апокрифе и если б не свидетельство об его существовании уже во II веке, мы должны были бы по этой примете девства отнести Феклу к более позднему временя, когда уже появились такие понятия, как аскетизм, монашество, святость, девство и т. д.
Теперь сопоставим три черты Феклы: то, что она красавица, то, что она упорно отстаивает свое девство (а рядом, тут же, носит черты распутницы) и то, что она обозначается, как «раба божья». И вот перед нами очень верная основная характеристика языческой гиеродулы. Гиеродула – значит по гречески «священная раба», «раба божья», та жрица божества, которая считается принадлежащей божеству и неприкосновенной. Эти гиеродулы служили божеству своей красотой, своим телом; они либо соблюдали священное целомудрие и считались невестами (верней женами) божества, либо, наоборот, служили ему именно священной проституцией. Все эти черты полностью сохранились у Феклы.
Но прежде чем указать, кем эта Фекла была раньше и как потом стала святой и первомученицей, нужно новыми глазами посмотреть на самые Деяния. Но какие же это, в самом деле, «Деяния»? Это просто-напросто типичнейший греческий эротический роман. И вот его построение. Красавица с первого взгляда привязывается к герою и бежит из родительского дома. Их ищут, находят, обвиняют, судят, разлучают, хотят казнить. Но все смерти Феклы, – «мнимые смерти», и она странствует в поисках Павла; потом находит его и путешествует с ним; правитель в нее влюбляется и хочет изнасиловать, но она отказывает ему и за то снова начинается разлука, суд и снова «мнимые смерти»; в самый главный момент за нее заступается влиятельная дама и делает ее своей дочерью; тогда Фекла опять спешит к Павлу, опять ищет и находит его; конец на родине, где долгая благополучная жизнь все заканчивает. Как и Фекла, все героини греческого романа – «рабы божьи», жрицы и гиеродулы, и непременно на них нападают правители с грубой любовью, а те отбиваются и сейчас же напоминают, что они жрицы и служительницы божества, «рады божьи».
Но дело вовсе не в том, что общая схема и композиция Деяний принадлежит греческому роману, а в том, что христианская начинка Деяний – мученичества и 

гонения* – оказались всего-навсего типичной приметой языческого эротического жанра.
В самом деле, именно в греческом романе мы имеем налицо в качества самой характерной приметы «мнимые смерти» героев. А что такое эти «мнимые смерти»? Это, на языке христиан, мученичества и страсти. Ибо там и тут безбольное прохождение через смерть, несгорание в огне, благополучное утопание, чудесное освобождение из пасти зверей и т. д., и т. д. В греческом романе один герой тонет, другой горит на костре, третий повисает на дереве, точь-в-точь христианские мученики. Да, но это еще не все. А неправедный суд? А преследования со стороны бесчестных и злых врагов, а тюрьма, побои и пытки, а стойкость и праведность героев? Ведь и это все столько же типичные черты именно греческого романа, сколько и христианских страстей. Таким образом, дело не в том, что наши Деяния оказались бы романом по какой-нибудь любовной примете, как некоторые ученые готовы были признать: дескать, Фекла, несомненно, влюблена в Павла, а так как греческий роман есть любовный роман, то, пожалуй, и наш апокриф – греческий роман. Нет, далеко не в этом дело. Суть в том, что наш апокриф является греческим романом по наиболее коренным жанровым приметам, а именно, по мученичеству и страстям. А это сейчас же ведет к чрезвычайно важным методологическим и принципиальным сдвигам. Потому что мы в праве сказать: В чем же тут дело? почему эротический жанр может, характеризоваться чертой мученичеств, а христианские Деяния апостолов неразрывно слиты с романом влюбленных?
Тот факт, что мы установили тождество Деяний с романом, сейчас же несет за собой очень важный результат, а именно, он ставит ребром вопрос о самом греческом романе и о жанре христианских мученичеств вообще. И тогда мы задаемся вопросом: не есть ли с таким же правом греческий роман – мученичество, как мученичество – греческий роман? И вот уже одной постановкой именно такого вопроса мы сразу же подходим к диалектическому анализу. Перед нами два литературных явления, совершенно различных в оформлении, настолько различных, что между ними невозможно, казалось бы, найти ничего общего: и эти два различных явления оказываются нераздельно слитыми. Ясно, что мы ничего не можем объяснить из одного наличия двух исторических фактов или, как теперь говорят, из их функциональности, из их современного смысла и т. д. Ну, изучим роман, узнаем, что он представлял для современного общества; изучим Деяния. И этим только будем отдалять один жанр от другого, по их диалектики не уловим и не объясним. Необходимо посмотреть, когда и как создалось то, что впоследствии стало греческим романом. Мы должны сказать прямо, это слишком дешевый способ – думать, что был какой-то готовый литературный жанр язычников, скажем, греческий роман, а потом явились христиане и подкрасили язычество под христианство. Нет, явление перед нами более сложное и более глубокое. Христианство вполне добросовестно «обирало» язычество, и они оба, идя самостоятельными идеологическими путями, строили свой фундамент из общих камней. Каковы же они, эти камни? Каков общий фонд этих различных литературных жанров? Чтоб «разоблачить» эти жанры, у нас есть очень хороший, испытанный в науке о древностях, способ. Дело в том, что в древнем литературном произведении всякие имена (т. е. имена действующих лиц и названия местностей) являются, как давно установлено, неподвижным наследием прошлого: имена сами по себе считались чем-то очень важным, и, раз имя было дано, оно переходило из произведения в произведение, от одного автора к другому. Так вот, возвращаясь к нашим Деяниям, мы и здесь постараемся проанализировать, в первую голову, имена действующих лиц.
Сначала перечислим их: Фекла, ее мать Феоклея, ее жених Тамирис, потом апостол Павел, потом царица Трифэна и, наконец, умершая дочь этой царицы Фальконилла. В этом перечне два лица носят исторические имена: апостол Павел и царица Трифэна (царицы с таким именем существовали в Малой Азии и в Египте эллинистических времен). Ну, а как остальные? – И вот тут-то полу

чаются* изумительные вещи. Уж того, казалось бы, нелепее, чем это имя Фалькониллы – какое-то латинское, редкое; да и Фальконилла-то эта кто? – Умершая дочь, на место которой Трифэна принимает Феклу. А что оказывается при анализе? При анализе оказывается следующее: «Фалько» по латыни значит сокол, «Фальконилла» – нечто вроде «соколицы», т. е. женский род сокола, да еще имя уменьшительное. Сокол был эмблемой египетского юного бога Гора, сына Озириса и Изиды, и сама Изида символически изображалась в виде соколицы. В эллинистическое время, на почве международного общения и смешения, культы Греции, Малой Азии и Египта слились, и на Изиду стали переноситься черты греческой Афродиты, которая имела юного любовника Адониса; Адонис умирал, и Афродита оплакивала его, а когда он внезапно оживал, она ликовала. Так вот, Изида уже стала мыслиться и матерью своего сына Гора, и возлюбленной его. Она, как Афродита, теряла, искала и находила Гора, и Гор заслонил ее мужа, Озириса.
Что «Фальконилла» было попросту эллинизированное прозвище Изиды, показывает другой христианский памятник, житие св. Панкратия. Здесь выводится царица, по имени Фальконилла, которая славится необычайной красотой; эта Фальконилла имеет сына Фалькона и держит его в своем саду. Однажды она приходит в сад и застает сына бездыханным. Тогда она оплакивает его, а люди строят в честь бога Фалькона храм. Здесь перед нами культовое сказание о богине красоты, Афродите, которая живет в садах, и об ее юном сыне – любовнике Адонисе, который тоже изображался в виде сада (горошки с зеленью назывались «садами Адониса»). Одновременно здесь и культовое сказание об Изиде, потому что мы знаем, что Изида прятала своего сына в зарослях, а однажды пришла туда и нашла его бездыханным. Но вот что еще больше подтверждает, что Фальконилла – прозвище Изиды. Рассказ о ней в житии св. Панкратия приурочен к Сицилии, к городу Тавромению. А именно в этом самом месте находился храм Изиды и ее мужа, при чем здесь найдена храмовая плита с изображением жрицы Изиды. Ясно, что в христианском житии мы имеем культовую языческую легенду, и что богиня Изида – замаскирована в Фалькониллу. И когда мы снова встречаем Фалькониллу в Деяниях Павла и Феклы, мы уже не можем считать это имя случайным или лишенным какого-то древнего языческого значения.
Берем второе несуразное имя, Тамирис. Оно потому кажется несуразным, что принадлежит классической греческой мифологии (это имя одного певца, погубленного за хвастовство своим искусством), а тут вдруг им называется отвергнутый жених Феклы. Анализ этого имени особенно интересен. Если уже в Фальконилле мы имели дело не только с Грецией, но и Египтом, то в Тамирисе перед нами пройдет целый ряд совершенно различных стран, и мы не будем даже знать, какой из них отдать предпочтение в смысле «родины» нашего героя. Но ведь это имя, как и всякое иное, не само по себе дошло до нас, а в окружении каких-то сказаний, мифов, сюжетных мотивов. А это-то нам и нужно знать для наших целей. Итак, будем классифицировать. В Греции мы встречаем это имя среди сказаний об юном, прекрасном и рано загубленном певце или музыканте; он загублен женщиной или женщинами то за хвастовство, то за измену в любви, то за отказ в любви. Во всех побочных версиях сказаний идут мотивы странствий, внезапных исчезновений, поисков и нахождений то какого-то прекрасного юноши, то женщины – матери или любовницы. Во всех этих мотивах, мы все время бродим вокруг да около мифов об Адонисе, который внезапно умирал в расцвете красоты и молодости, а потом его искали и находили воскресшим. Но Адонис был собственно не греческим божеством (в Греция такой бог назывался, скорее, Дионисом), а финикийским. Но мы и в Финикии имеем нашего Тамириса, лишь здесь его имя произносится одними Дамурас, другими Демурас, третьими Тамюрас. Здесь носителем этого имени является не человек или бог, а река. Однако, эта река одновременно представляется человеком, и сохранен миф, по которому она боролась с другой водной стихией и была ею побеждена. Эта наша река по одним источникам называется Тамюрас, по другим Дионис. Итак, эта 

река* есть и человек, и бог. И вполне определенный бог, который в системе финикийской мифологии входит в состав священной троицы и занимает в ней самое главное место, в роде бога-отца. Этот бог, помимо местных сказаний, изображен, и на местных монетах; сами финикияне отожествляли его с другим местным божеством, которое славилось врачеванием и прорицанием.
Но вот мы опять встречаем нашего героя, на этот раз в Малой Азии, и здесь его имя произносится Тамирас. В этой малоазиатской мифологии он уже совершенно неотделим от Адониса, и разница между ними лишь та, что Тамирас, по-видимому, является несравненно более древним божеством, чем Адонис. Здесь же, в Малой Азии, мы имеем город по имени Томарис; на его монетах изображается мужское божество то выходящим из пламени костра, то убивающим льва (в древности на монетах всегда изображались боги данной местности, данного города, и местность обыкновенно носила то самое имя, что и ее главное божество). Заметим мимоходом, что две сцены на этих монетах – спасение из пламени и победное звероборство являются двумя эпизодами и из мученичеств нашей Феклы, и из греческого романа: другими словами, жених Феклы Тамирис сам связан с теми же эпизодами, что и Фекла, но эти эпизоды оказываются религиозными, культовыми.
Далее, существовала в Эпире (на западе Греции) местность Додона, которая представляла собой одно из древнейших святилищ; божество, которое здесь почиталось, называлось Тамурос, оно же Тмарос и оно же Тамарос, а его жрецы – Тамары или Томуры. Это было божество дерева, горы, воды и прорицания.
Но этот же наш Тамирис встречается не только как мужское божество, но и как женское. Так, скифские легенды говорили о царице Тамирисе, которая совершенно сливается со знаменитой вавилонской богиней Иштар; эта же самая скифская Томириса на Кавказе знаменита, как иверская святая Тамара или как царица Тамара. И Томириса и Тамара – это те самые женщины, которые славятся красотой и коварством и губят своих молодых любовников, подобно Иштар. Во всех мифах разбираемого цикла есть всегда мужское божество типа Адониса и женское типа Афродиты, при чем зачастую это женское божество убивает ила так или иначе губит своего сына-возлюбленного. И вот наш Тамирис то появляется в роли мужского божества – жертвы, то в роли женского божества – губительницы. Рядом с кавказской Тамарой должны быть поставлены и три Тамары из Библии, которые являются таким же разновидностями вавилонской Иштар, как и иверская святая.
Но какой же отсюда вывод? Да очень важный. Мы, во-первых, убеждаемся, что мужское или женское божество не есть что-то устойчивое, раз навсегда данное, а что оно может быть либо женским, либо мужским, но что устойчиво только одно идеологическое осмысление (ниже мы увидим, какое и почему именно такое, а не иное), которое может принимать форму то мужскую, то женскую. А, во-вторых, мы видим, что наш герой вовсе не является специально греческим, а в различных оформлениях присущ целому ряду стран. С этой точки зрения особенно интересно, что додонский культ считался египетским, и в частности культом священной троицы богов, из которых один был богом-отцом (Аммон), второй – богиней-матерью (Мут), третий – богом-сыном (Хонсу). Позднее эта троица сливается с Озирисом-Изидой-Гором. Итак, перед нами все время один и тот же культ, один и тот же цикл сказаний, лишь с разными именами. У нас нет решительно никаких данных видеть «родину» этих богов в какой-либо одной преимущественной стране. Напротив, все факты говорят за то, что и там, и тут, и в третьем месте мы имеем дело с несомненно различными богами несомненно одинаковой сущности, и что следовательно, какая-то одна и та же идеологическая сущность создавала в каждой стране (в различных общественных условиях) свои различные оформления.
Но оставим пока Тамириса и займемся нашей святой героиней. Что означает имя Фекла? – Взглянем на святцы. Там это имя значит «слава божья». И нам не трудно догадаться, почему. Мать Феклы зовут Феоклея, что, действи