Но*, помимо этого, Вифлеем имеет еще одно название – Эфрата, что значит «плодородная нива». А это же имя носила Мириам, сестра «пасхального» Моисея.
Но посмотрим еще на одну разновидность Вифлеемского фольклора, на евангелия. Перед нами чудесное рождение в Вифлееме от девы бога-сына. Его земной расцвет совпадает с праздниками зелени, плодов, жатвы; его встречают, устилая его путь зеленью пальм и срезанными с деревьев свежими ветвями. Муки его совпадают с праздником хлебного поста, с жертвой снопа, с закланием агнца, кровь которого искупает от смерти, а его воскресение – с первым выходом ячменя, с новой жатвой. Хлеб есть тело его, и символ его смерти – кусок хлеба, и когда он передает его, этим дается знак будущей гибели. Он погружается в воду и в воде получает обожествление. Его преследуют, неправедно судят. Гибель его насильственная; он предается в кедровом саду, у потока; на том месте, где он умирает, цветет сад. Еще он жив, когда толпа идет за ним, женщины бьют себя в грудь и поднимают над ним заплачку. Смерть ждет его на дереве; распиная, его переодевают в маскарадные царские одежды и насмехаются над ним. Его погребают, но он внезапно воскресает, и плач сменяется ликованием. Одна из женщин носит имя Марии, и этим именем называется и мать его, и блудница, и та, при которой он воскресает. На его смерть откликается вся природа – гаснет солнце, наступает тьма, наступает землетрясение. Воскреснув, божество возносится на небо; все города, враждебные ему, теперь погибнут.
Итак, мы видим, что сюжет евангелий представляет собой типичную разновидность именно Вифлеемского жанра, и упирается в хозяйственно-трудовой процесс сеяния и жатвы. Идеологически переформляясь, этот процесс обращается в исчезновение зерна, пребывание в земле, появление на том же, месте из земли в новом виде. Отсюда образ смерти и воскресения. Этот образ развертывается в мотивы исчезновения, поисков и нахождения. Но эти мотивы, будучи идеологически едиными, различны в своих оформлениях. Исчезновение может выражаться путем поста, голода, увядания, любовной разлуки, брачного воздержания. Промежуточная стадия передается в мотивах искания погибшего или уехавшего, странствия, обрядов воды, крови и вина, огня, и дерева. А нахождение передается жатвой, разговением, производительным актом, воскресением из мертвых, возвратом любовников; сюда же идут мотивы раздачи хлеба, насыщения голодных, семейной или любовной встречи.
Таким образом, вся разница между евангелиями и греческим романом отнюдь не в идеологически различном происхождении, а только в различных оформлениях мотивов; внешнее же различие мотивов есть исконное условие всякого сюжета и жанрообразования. Греческий роман идет по линии эротических мотивов, евангелия – по линии мученических.
Но возникает естественный вопрос: как это евангелия сохранили свой культовый характер, религиозный, богослужебный, а греческий роман стал светским, мирским жанром? – Здесь нужно прежде всего сказать, что и греческий роман вполне сохранил черты своего богослужебного происхождения, вроде «Руфи», которая осталась при Пятидесятнице словесной частью богослужения. Дело в том, что языческие боги плодородия имели свои жизнеописания, которые представляли собой рассказы о «делах и страстях ужасных и великих»; эти боги мало-по-малу стали казаться просто героями и выдающимися людьми. Священные сказания обратились в жизнеописания; чтобы придать им правдоподобие, их стали составлять якобы по воспоминаниям очевидцев или на основании строго проверенных источников. По характеру такие жизнеописания сделались деяниями, по форме воспоминаниями. Так, самое законченное евангелие, составленное по Луке, именует себя рассказом о событиях вполне достоверных, тщательно исследованных, составленных по воспоминаниям – рассказом о страстях и делах Христа. С другой стороны, создаются «деяния апостолов», на основании якобы воспоминаний сподвижников апостолов. И евангелие Луки и деяния апостолов, не будучи письмами, представляют собою, по общей форме, обращение к ко

му-то*. Точно так же и позднее в деяниях греческого религиозного учителя Аполлония Тианского вся основа покоится якобы на воспоминаниях ученика и сподвижника Аполлония, Дамиса. Тема евангелий – страсти божества, тема Деяний – мученичество его учеников. Все вместе взятое представляет собой священный и богослужебный свод сказаний, относящихся к божеству; евангелия лежат в храме, на алтаре (престоле), и их возложение на алтарь составляет часть литургического обряда.
А греческий роман? Он вообще принадлежит божеству и божеству отдается на празднике, при молитве, в торжественном обряде; его место на алтаре, его пребывание в храме. Он составляется по воспоминаниям, в форме собственных страстей и деяний, как рассказ о событиях, существовавших на самом деле: это «рассказ о том, это каждый выстрадал и это содеял». Три формы существует в греческом романе для таких священных воспоминаний. Первая форма – мемуары, описание всего случившегося, с возложением написанного на алтарь бога, и греческий роман представляет собой якобы такие мемуары. Вторая форма – устный торжественный рассказ перед лицом божества, или в праздничной обстановке, или в театре при всех согражданах, или при помолвке, либо в первых брачных объятиях (обычно эпилог романа). И, наконец, третья форма – благодарственная молитва героев романа, в которой перечисляется перед божеством краткий перечень событий. Принадлежность этого рассказа (т. е. романа) божеству сказывается в том, что он при произнесении соединен с жертвоприношением, праздничной трапезой, обрядом помолвки и свадьбы, присутствием главной жрицы или жреца, среди храмовой или торжественной обстановки, а затем он (т. е. самый роман) становится «посвятительным даром«» и отдается в собственность божеству. В этом несомненные остатки романа как словесной части богослужения, в роде евангелий и «Руфи». И здесь опять-таки его содержанием является «все, что выстрадали и содеяли», то есть типичное содержание всяких культовых рассказов о страстях, как о «делах и страстях ужасных и великих» самих божеств плодородия. И потому-то присутствие в греческом романе элементов деяний («что содеяли», «дела»), рядом со страстями или мученичеством («что выстрадали», «страсти ужасные и великие»), является коренным жанровым признаком греческого романа, типичным не для одних только Деяний Павла и Феклы. Эти два элемента составляют и два различных литературных жанра, органически единых. Создается целый жанр деяний, который описывает героя с необычайными качествами, преследуемого, выходящего из ряда бед и ловушек, но преданного негодяями, неправедно судимого, умерщвляемого и любимого высшей силой. Таким героем является Христос, Стефан первомученик, языческий религиозный учитель Аполлоний из Тианы, апостол Павел, апостол Петр и все без исключения герои и героини греческого романа, мученических актов и житий святых.
В конце концов, каковы бы ни были Деяния по своему религиозному содержанию, языческие они или христианские, они имеют структуру гонений, тюрьмы, суда, приговора, чудесного избавления и божественного вмешательства. С этой точки зрения, греческий роман целиком вмещает в себя столько же деяния, сколько он вмещал и страсти, единственная разница между деяниями и романом заключается в том, что героями религиозных деяний являются боги и их ученики, а героями греческого романа – любовники.
Но помимо органической слитности евангелий с греческим романом в элементах и жанрах страстей и деяний, они оба сливаются, на общей основе религиозных действ и обрядов, с драмой и комедией. Слитность с драмой даже давала в древности и название греческому роману: он часто обозначался, как «драма» и «драматикон», в соответствии с названием житий и мученичества, в виде «актов», «акционов», то есть чего-то действенного (отсюда – «деяния»). Конечно, поскольку происхождение трагедии уже известно, и известно, что оно связано с религиозными действами, имеющими прямое отношение к культу смерти и к культу плодородия, нерасторжимые нити трагедии, греческого романа и всяких

мученичеств* и страстей, в том числе евангелий, понятны. Что касается до комедии, то ее связывает с евангелиями и греческим романом тождественный сюжет. Греческая так называемая «новая комедия» вся построена на культовом «детском» сюжете: здесь во главе находится мать-дева, которая тайно носит свою беременность либо от бога (в древних версиях), либо от смертного, но на празднике бога изнасиловавшего ее. Затем эта дева тайно рождает младенца, этот младенец переживает ряд злоключений, имеет любовную историю тоже с подкинутой героиней, потом родители находят и узнают своих детей, и все кончается браком.
Итак, остается только один вопрос: когда и как исторически стал быть греческий роман отдельно от евангелий, деяний, и т. д.? И как следует относиться к его глубокому доисторическому прошлому, давшему ему наличие его форм? Греческий роман, как и евангелия, создан определенными общественно-историческими условиями, и до наличия этих условий не существовал вовсе. Существовали, быть может, все его отдельные элементы в совершенно самостоятельном и разорванном виде (сюжеты эротики, огнеборства, распятий и т. д.), но греческого романа, как такового, не было. Он создается впервые только при конкретных социальных условиях. Жанр новой комедии процветал в Греции в IV-III веках до христ. э., во II-I веках начинается жизнь греческого романа, и в том же I веке закладывается идеологический фундамент евангелий, с оформлением в I веке христ. э. Таким образом, все три разновидности единого жанра выходят на историческую арену в период эллинизма, о котором в начале этой статьи уже была речь. Немногим позже после евангелий появляются Деяния апостолов, а спустя век мы застаем «языческие деяния» – «Житие Апполония Тианского».
Новая комедия представляет собой продукт эллинизма в его расцвете. После греческого города-государства создается огромная международная монархия (в результате завоеваний Александра Македонского) с международным рынком, с богатой торговлей, со всеми элементами «докапиталистического капитализма». Греция отходит на задний план, а исторической ареной делается Восток, с особо выдвинутой ролью Египта. Новые производственные задачи вызывают усиление техники, а техника* науки, искусство и литература стремятся к реализму. Это время комедии нравов и бытовых сценок; рядом процветают научные жанры, имеющие характер разысканий или изучение старины. Но эта международная монархия быстро ослабевает, и через два века, ко времени создания греческого романа, уже доканчивает свое существование. Подточенная системой азиатского производства, экономически обессилевшая, ослабленная в политическом отношении междуусобными царскими войнами и распрями, Греция стоит теперь перед полным кризисом. Образованные греки и не греки из буржуазных верхушек говорят по-гречески, читают греческую литературу и хотят быть преемниками греческой знаменитой культуры. Но для этого нет общественного импульса. Единственный источник литературы – культовый материал, но к этому культовому материалу уже нет никакого религиозного доверия, потому что и старая религия разложилась вместе со старой идеологией. И вот создается, на основании переосмысленного культового материала, новый светский жанр, который подражает греческим литературным приемам. Помимо стиля, новые авторы хотят возродить и многие мотивы недавней греческой литературной моды. Так как им ближе всего начальный эллинизм, они пытаются продолжать его наиболее характерные мотивы – реализм, эротику и девство. Но реализм греческого романа получается сухой, отвлеченный, вне времени и пространства; эротика, которая в начале эллинизма была здоровым голосом жизни, в греческом романе приторна, слащава и безвкусна как сахарин; наконец, эллинистический мотив девства в гротеском романе тоже получает характер донельзя натянутый, вымученный. Но социальные потребности заставляют выбирать не любой материал для любого случайного жанра, а делают отбор и жанра и материала для него. Удовлетворить могла только «прозаическая проза» – уже было не до «высоких» жанров со стихами, как эпос или трагедия. Вместо «идей» и «морали» требовалась занимательная интрига, как 

это* всегда бывает в упадочном обществе. В то же время не было вкуса к простоте, ясности, здоровой правде. Хотелось «вывертов» стиля; подчеркнутой литературности. И вот впервые создается роман; длинная прозаическая повесть приключенческого типа, написанная по приемам дутого красноречия. Для общества передне-восточных стран всего ближе передне-восточные культы, хотя и очень глубокой древности. Мотивы эротики лучше всего подходят к материалу из культа плодородия. Наконец, слияние эллинистических религий (так наз. синкретизм) и своеобразное единобожие, которое от этого получилось, отлично уживалось с доисторическими слитными представлениями и порожденными ими богами; которые были одновременно женщиной и мужчиной; водой-деревом-огнем и т. д.
Таким образом, не путем постепенной преемственности греческий роман выбирает для себя материал и род жанра, а в противоречии с тем, что было непосредственно до него; в прорыв всем существовавшим жанрам. Но любопытно следить за тем, как культовое прошлое того материала, которым пользуется греческий роман, оказывается «роковым наследием». Если греческий роман становится вполне светским жанром, то тут же рядом на переднем Востоке выплывает другая его разновидность, уже снова культовая. И создаются евангелия. Мало того, роковой характер религиозного происхождения сказывается и дальше. Рядом со светским греческим романом появляются религиозные языческие деяния ново-пифагорейцев, да и сам греческий роман пропитывается ново-пифагорейской моралью, давая какой-то смешанный тип эротического романа и религиозного «душеспасительного» чтения. С другой стороны, христианские мученичества начинают совершенно открыто становиться греческим романом; не только жития и деяния получают всю структуру греческого романа; но одно житие называет себя второй частью известного эротического романа. Ведь христианству нужно девство, как и язычеству, нужна «практика» жизни и чудеса, нужны гонения, чудесное избавление от пыток и смерти. И вот оно протягивает руки к тому же материалу, что и греческий роман. В упадочном обществе религиозный и эротический жанры идут рядом. И как когда-то один и тот же культ давал две линии образов, эротическую и земледельческую, так много веков спустя создаются, на основе социальных потребностей, два жанра романа и евангелий, но оба восходящие в своей идеологии к представлениям одного и того же культа плодородия.
Один отец церкви писал: «Посмотри, как вся природа, к вашему утешению, наводит нас на мысль о будущем воскресении. -... И нам также следует ожидать весны нашего тела». Но весна тела – это образ, который в греческом романе развертывает себя в эротическом понимании, а в евангелиях – в понимании буквального телесного оживания, телесного воскресения. Эти доисторические представления являются идеологическим материалом и язычества и христианства. Но язычество, в своей генеральной линии, делает из «весны тела» роман страсти, а христианство – повесть страстей.