ИДЕЯ ПАРОДИИ*

(Набросок к работе).

1.
Мы все хорошо знаем, что пародией называется подражание, при котором величественная форма наполняется ничтожным содержанием. Пародия есть имитация возвышенного посредством жалкого, не соответствие содержания и формы, передразниванье, перевод с трагического на комическое. Мы все это хорошо знаем.
Однако, Батрахомиомахия, с ее школьной убедительностью, остается Батрахомиомахией: здесь пародия на эпос, и замена великих страстей и великих героев мышиными и лягушечьими — наглядна комическим замыслом. Здесь, повторяю, дело обстоит благополучно. Ведь в литературе любое явление мы привыкли объяснять умыслом автора и изобретательностью его фантазии. Наука имеет, зато, и такую область, где критерий ее резко меняется и где позволено вводить методы более объективные: это область обряда. Как в “словесах” мы не имеем права выходить за пределы авторской фантазии, так в практике обряда мы, напротив, обязываемся усматривать какое-то оторванное от “словес” явление, с подпочвой психики безличной. Этой насильственной свободой я хочу воспользоваться. И тогда поставлю вопрос так: чем объясняется наличие в обряде пародийного начала, если обряд не творится случайной волей отдельного

автора*, и если природа его — комическое передразниванье возвышенного?

2.

Я пробегаю мысленно некоторые средневековые обряды, приходящие мне на память. Конечно, прежде всего вспоминается самое изумительное и самое необъяснимое: это знаменитые пародии на церковные службы, на литургии. В самом деле, что скажем мы на церковное подражание, в церковной обстановке, истории Девы Марии, где главное действующее лицо — осел, где роль Богородицы исполняет сомнительная какая-то девица? Можем ли мы понять или можем ли мы забыть фантастическую процессию оборванцев, которые вводили с большой церемонией осла, покрытого золотым облачением, в церковь, переодевали его там в богатые ризы и производили над ним торжественное богослужение? Можем ли мы объяснить поведение главного духовенства, которое пело при этом славословия ослу и подражало ослиному рычанью? Или что скажем мы на церковную пародию бегства Девы Марии в Египет, в которой принимало участие, опять- таки, все духовенство? Триумфальный въезд на осле веселой девицы прямо в храм; пышное богослужение над ослом у самого алтаря; литургия, смешанная с выпивкой; и эпилог — разгул с разухабистым фарсом¹. Что мы скажем на это? Чем объясним мы

выступление* осла в роли Господа, литургию, переведенную на язык буффонады и фарса, храмовую обстановку для гуляк и грязного животного? — Перед нами пародия не столько на литургию, сколько на самого бога. И кто же пародирует его, при соучастии всего высшего духовенства? Осел. Положительно, это такого рода шутки, каких не перенес бы ни один современный смертный!

3.
И, однако же, их охотно и благоговейно выносили именно высшие представители церкви и власти. Мало того: глумление над божеством происходило во дни больших религиозных праздников, и было приурочено, преимущественно, к Рождеству, к Богородицыным дням, к Пасхе: кому оно предназначалось, понятно. Но есть и целый ряд других обрядов, где мы встречаемся с пародией на высших иерархов церкви, как своего рода пародией на то же божество в лице его служителей. Безнаказанно мальчишка имитирует епископа, облачаясь в епископское одеяние и в его митру, служит за епископа мессу и, в компании себе подобных, дефилирует по городу, пародируя и церковную процессию. Или праздник в старинной Франции “пьяных диаконов”? Или выборы “аббата дураков”, “папы глупцов”, даже “папы шутов”, чью процессию среди воров и отребья так красочно описал Виктор Гюго в III главе Notre Dame de Paris?
Не забудем, что все эти пародии на богослужение, которые назывались sotties вышли из самой церкви, и когда были изгнаны оттуда, уже так и сохранили за собой право насмешки

над* всем священным: их участники носили титулатуру духовенства, и ни один иерарх не был пощажен¹.
Итак, пародия на бога? В стенах церкви? На высших священнослужителей? Или при этом-же духовенстве, как исполнителе и попустителе? — Но, в таком случае, не идея же имитации перед нами, и, во всяком случае, не плод единой фантазии какого-то веселого автора.

4.
Пойдем дальше. Вот пародии на высших сановников, на правителей, вот пародируемый двор, вот народное представительство и юрисдикция — и все это в действенном комическом изображении, с соблюдением всех форм и всей серьезности. В средневековых английских училищах правоведения, молодые студенты и представители уже изученного права открыто разыгрывают на рождественских каникулах шутовской парламент, шутовской суд, шутовские приговоры². Удивительное дело! Их никто не арестовывает, этих дерзких насмешников, но напротив, в исторические эпохи монархии и церковной деспотии, такие затеи ос

вящаются* традиционным попустительством, даже поощрением и любовью именно монархов, именно двора, церкви, юристов. И дело еще более удивительное, — пародии эти на высшую правительственную и государственную власть устойчиво прикрепляются к празднованию самых больших религиозных праздников. Как раз в праздник представляются пародии на священное: архаическая связь пародии с самим священным выясняется наглядно.
В самом деле, заподозренная таким образом пародия начинает совершенно по-новому освещать себя. Теперь я вспоминаю свадьбы — все эти бесчисленные свадьбы, которые встречаются в фольклоре всего мира, с окаменелым мотивом “метаморфозы”: он любит ее и она его, но на свадьбе происходит подтасовка, переодеванье и подмен, и зритель присутствует при свадьбе обманной, с подставным персонажем и мнимым венчанием. Мнимая свадьба! Участники, всерьез разыгрывающие свадебный обряд, не жених и не невеста! Вся средневековая литература полна таких сюжетов, покоящихся на обряде. Или что такое разыгрываемые похороны, где нет покойника, а присутствуют одни участники обряда, одетые в траурное платье и омытые слезами: возьмите Боккаччио, Фаблио, 1001 ночь, Семь мудрецов — вы поразитесь этой нелепой, казалось бы, игрой, этой симуляцией смерти, воспроизводимой с полной точностью всех форм и с открытым отсутствием содержания. Я напомню старинный английский миракль, где дается симуляция рождения: женщина стонет в постели притворно, моло

дой* ягненок завернут в пеленки и блеяньем имитирует новорожденное дитя, муж обманно качает его и успокаивает, — и вся эта сцена, с полным соблюдением бытовых форм и с сознательной нарочитостью обмана, связывается с Рождеством Христовым и появлением рождественских пастухов¹. Но я уже не на это обращаю внимание, а на следующее: если дается сознательная симуляция, если перед нами полнота священных или узаконенных форм с мнимым содержанием, то не та-же ли пародия в этих обрядах и сюжетах, что и в Батрахомиомахии? Литургические напевы на вздорный набор слов, служба над ослом, похороны без покойника, свадьба без брачующихся, роды без новорожденного — это та же Батрахомиомахия, где дана известная строго узаконенная форма — и полное отсутствие соответствующего ей содержания.

5.
А в античности? — Перед нами одно и то же явление, настолько архаическое, что античность не моложе в нем средневековья. Я приведу, для примера, только две пародии — на царей и на царский въезд. Свидетельства о них указывают на глубокую древность: для Вавилона, Персии, Иудеи, Рима и Греции давно установлены праздненства шутовских царей, которые набирались в священные дни, из преступников или чер

ни*, переодевались в царское платье, пользовались царским гаремом и царской властью, а затем раздевались обратно, бичевались и вешались или изгонялись¹. В их насмешливом триумфе, в их победоносном шествии по городу, под эскортом высшей власти и всего населения, перед нами пародия на въезд царей-победителей, на священную особу царя, направленная против его царской сущности; как в пародиях-помпах средневековья она относилась к сущности духовной божества и его служителей.

6.
Обыкновенно, на древнюю аттическую комедию принято смотреть, как на политическую, и в произведениях Аристофана видеть сатиру на власть и на античный модернизм. Но меня бесконечно изумляет в Аристофане именно его безбожие и общественное его такое же “без”, которое открыто издевается над всеми формами быта и власти. Если мы возьмем его отношение к Зевсу, к Дионису, к Посейдону, к Гермесу, — мы не сможем понять его, объясняя одним античным либерализмом мысли и смелостью комика. Необходимо обратить внимание на то, что Аристофан оставляет неприкосновенной величественную форму, присущую богам, и только лишает ее содержания. Возьмите в “Птицах” предание о царстве птиц, отлитое в торжественную форму и дающее ничтожный сюжет (688 слл.): перед нами пародия на теогонию, которая,

сама* по себе, есть жанр священный. Или вспомните у Аристофана многочисленные пародии молитв, пэанов, священных гимнов, обрядовых песен и действ; примерно, хоры земледельцев в “Мире” (582 слл.; 1127 слл.; 1316 слл.), заключительные гименеи там же и в “Птицах”, Ἴακχ᾽, ὦ Ἴακχε в «Лягушках» (316 сл. § 324 слл.),величественные призывы богов в парабазах, обряд и песенку в честь Диониса в “Ахарнянах” и мн. др. Здесь зачастую улыбка присутствует только в том, что авторство принадлежит Аристофану, да что уста, играющие ею, покрыты комической маской. Эти места возвышенной лирики, целиком перенесенные из богослужебного обихода, представляют собою драгоценное указание на былую природу пародии. Эта природа была заложена не на шутке или подражании, а на смежности с возвышенным. Так, ничего нет смешного в хоре облаков (275 слл., 299 слл.) или в пэане из Тесмофорий (295 слл.); подражанием я не решилась бы назвать те многочисленные священные хоры и отдельные отрывки священного характера, которые так часто берутся Аристофаном в нетронутом виде. Их комизм только в их “местоположении”, в несоответствии высокого содержания и ничтожного окружения. Здесь не одна форма пародируется, как в Батрахомиомахии или в средневековых литургиях: здесь за самим содержанием оставляется вся его величавость, без каких либо “житейских” привнесений. Особенно показательна (и в ином объяснении непонятна) вся сцена празднования Тесмофорий. Перед нами, не больше — не меньше, как воспроизведение таинств в честь Деметры, на которых нельзя присутствовать мужчине. Женщина-глашатай поет пэан, которому предшествует обрядовое*