же* бог, и шутовской царь в известном аспекте не царь мнимый. Что такое в Средние Века и позже sotte chanson, как не религиозная песнь, не любовный романс шиворот-навыворот, не παρῳδία в буквальном смысле слова? Или в пародийных комедиях Аристофана: в древнейшей их части, в парабазе, мы еще застаем призывы божества)* и здесь-то находится ось насмешек и сатиры, — другими словами, божество вызывается в среду глумящихся и приглашается присутствовать при непристойностях и насмешках, обращенных зачастую к этим же самым богам. И в этом мы видим еще одно подтверждение, что некогда в действенных пародиях главную роль играли боги, что насмешка обращалась к ним, и что роль ее была священна. Комизм — та же сущность трагизма. Пародия — тот же священный призыв, та же песнь псалма или пэана. Дело лишь в распорядке, не в существе. Перестановка ролей — это одна из религиозных топик древнего человека: возьмите свадьбу с ее подменой жениха и невесты, вспомните подставных лиц и всю вереницу этих “псевдов”, заслоняющих собою настоящих героев. И все это неизменно с целью самой благой и деятельной: временно сокрыть подлинное, отвести от него, оберечь и выдвинуть взамен одно его “подобие”, то же самое, без себя самого, то же самое, без его освященности. Это и есть в наших глазах, в нашем сознании, форма без содержания, величие при ничтожестве, несоответствие и двойственность. Какое заблуждение! Ведь это раздвоение и несоответствие — результат архаической концепции, но не ее причина. Напротив, единство двух основ, трагической и комической, абсолютная общность

этих* двух форм мышления, — а отсюда и сл
oacute;ва и литературного произведения, — внутренняя тожественность — вот природа всякой пародии в чистом ее виде. Это есть природа не только древней комедии, древнего литературного слуги, древнего религиозного обряда: это есть идея всякой маски и всякого двойника. Пародия связана с праздником, как свадебная метаморфоза с венчанием, — религиозным своим содержанием, религиозной идеей благодетельности. Ибо сама благодетельная стихия — это смех и обман. В пародии лежит не передразнивание и не отсутствие, как кажется, содержания: в ней лежит усиление содержания, усиление природы богов, и смеется она, обманывая, не над ними, а только над нами, и так удачно, что до сих пор мы принимали ее за комедию, имитацию или сатиру.

11.
Итак, пародия не есть продукт чьего-то отдельного изобретения или чьей-то веселой фантазии. Пародия не есть имитация, высмеивание или передразнивание. Пародия есть архаическая религиозная концепция “второго раккурса* ”, и “двойника” с полным единством формы и содержания, и комизм ее вторичен. Коренная религиозная разница заключается в двух концепциях — осмеяния и снижения высокого — или утверждения его при помощи благодетельной стихии обмана и смеха. Первое понятие есть результат упадка религиозного сознания; второе — момент веры, еще живой и бодрствующей. И тогда мы не можем объяснять известных литературных форм ослаблением

религиозной* мысли, или безбожием, или политической свободой, а должны провести водораздел между высоким религиозным представлением, породившим священную литературную форму, и между жизнью самой этой литературной формы, забывшей свое религиозное происхождение и ушедшей на службу к чисто-* литературному содержанию. Но обязуемся, при этом, условиться: что мы будем впредь говорить или о литературном содержании, не извлекая из него данных по религии, лежащих только в отливке форм, или же будем говорить о форме и ее былой семантике, не смешивая ее с религиозным содержанием, которого в содержании литературном уже давно, давно нет. Вот то, что я называю историзмом в изучении литературы: не относить “вчера” за счет “сегодня” и не смешивать жизни формы с жизнью содержания. Но во все периоды и то и другое — явление одно, и большей частью они не синхронистичны.

Ольга Фрейденберг.
ЛЕНИНГРАД.