Игра в кости

В индианистике есть целая литературе об игре в кости1)¹. Отклик науки вызван тем, что в древней Индии эта игра была очень популярна и что в памятниках художественной литературы древних индусов этой игре было отведено большое место. Самый классический пример из художественных произведений – это эпизод Магабхараты* о Нале, – пример, чересчур известный. Менее знакомы и менее привычны многочисленные иллюстрации из области религиозной литературы и обряда: а они-то как раз явились главным материалом для определения культового характера игры в кости. Итак, культовое происхождение этой игры уже доказано. Игра в кости была священным обрядом при жертвоприношении и ритуально увязывалась с культом огня, производительности и смерти. Отчего это было именно так? – Ответ кажется ясен, если сказать главное: кости явились позднейшей заменой бобов и зерен, а игра – гаданья. Самое происхожденье обрядового гаданья выявлено настолько, что можно о нем говорить прямо. В загадываньи и разгадываньи ставился вопрос о жизни и смерти, и ответ считался делом божества; гаданье, прежде, чем стать игрой, было священным действом, равносильным приходу бога и объявлению его воли. Но еще до этого, до существования организованного пантеона богов, в обряде гаданья происходила реновация тех, кто гадал: «да» – приносило жизнь, «нет» – смерть. Естественно, что обрядовое гаданье осталось принадлежностью всех праздников, связанных с изменением, сменой времен года, рождением и смертью солнц: под новый год, под рождество гадали впоследствии по наследству, полученному от языческих празднеств, и в это же время традиционно играли в кости. В одну линию с обрядовым гаданьем следует поставить и обычай задавать загадки: мы знаем из фольклора, что сло

весное загадыванье и отгадыванье приносило жизнь или смерть. Загадка в сказках задается сверхъестественными существами, и тот, кто не может ответить на неё, умирает, тот, кто отвечает, получает спасение и победу. Загадчик, загадка которого разгадана, погибает: Сфинкс может существовать и вредить людям, пока его не победит в разгадке Эдип. Таким образом, носитель загадки – и есть та смерть, от которой спасается разгадчик. В загадываньи и разгадываньи лежит, следовательно, момент борьбы, поединка: он может быть дан в словесной форме, но параллельно и в действенной. Это загадыванье и разгадыванье составляет ось гаданья: невидимому существу задаётся вопрос, а оно так или иначе отвечает. Вот почему оракул говорит в загадочной форме; вот почему загадыванье и гаданье происходят, первоначально, в храмах и прорицалищах божества и сопутствуют праздникам. Сперва загадывают и разгадывают при помощи небесных светил (гаданье на звёздах), злаков, плодов, растений; дальше всего удерживаются в традиции бобы. Но бобы-то как раз имеют в фольклоре значение смерти и плодородия; о бобах можно сказать, что они играют роль более архаичную, чем Сфинкс, когда тот, олицетворяя смерть, должен уступать свое место Эдипу. Если в гаданьи двое партнёров, характер поединка и гибели или победы ясен. Но он мнимо затушёван, если разгадыванье происходит при помощи зерна, боба или ореха: на самом деле и здесь состязуются двое, и предметом жизни или смерти является олицетворение этих двух представлений в виде одного и того-же плода. Из двух гадающих один – в роли загадчика, Сфинкса, смерти, другой – разгадчика, победителя-Эдипа; они гадают при помощи того, что есть смерть-жизнь, т.е. плода, который может обернуться своей хтонической или своей производительной стороной. Мировоззренческая сущность гаданья та-же,

что и у загадки, и её генезис нерасторжим от всех вопросов, с которыми связано происхождение метафоры. Сперва обе части загадки равны одна другой: в основе лежит образ, который имеет два варианта одинаковой значимости. Когда семантическая равнозначность двух вариантов забыта, одна часть загадки становится иносказанием другой; еще один шаг, – и уже вторая часть интерпретирует первую, вскрывая ее в иной форме и раскрывая её якобы истинное значение. Но не может быть сомненья в том, что при первоначальной одинаковой значимости двух частей загадки и при равноправии двух вариантов образа – двух метафор – загадки нет. Она создаётся в тот момент, когда ее генетическая сущность исчезает, а возникает функциональная. При гаданьи только тогда появляется его истинный смысл, когда имеются два противоборствующих начала. Поэтому, никакой плод не заключает в себе предпосылок к гаданью; его создают антиподы-партнёры, борющиеся за победу. Гаданье, таким образом, становится состязанием; и когда обряд вырождается в игру, играют при помощи бобов, орехов, зерен, деревяшек, костей, еще дальше карт, домино и шахмат2)¹. Кости, конечно, стадиально моложе плодов и всякого рода «естественных» предметов игры; но сущность их, при этом, еще долго остается культовой. Сперва кости носят ещё имена богов и считаются посвященными богам; игра в кости совершается в храмах и во время праздников. Разительнейшие примеры относятся ко временам христианства: монахи играли в кости в монастырях из благочестия, пока Оттон Великий не запретил им этого под страхом смертной казни, а в церквах средневековой Франции духовенство играло в карты, особенно во время «обедни обжор»². Благочестивые евреи до сих пор играют в карты в праздники, связанные с рождением солнца, Ханаки и Пурим. А у древних греков, римлян, египтян и индусов игра в кости была одним из обрядовых актов, существование которых засви

детельствовано в мифологии, фольклоре, религиозной и художественной литературе¹.

2.

Конструктивная роль, которую выполняет в «Нале» мотив игр в кости, такова. Дамаянти и Наль заочно влюбились друг в друга, наступает сватовство Дамаянти, в котором участвуют боги, и Дамаянти избирает в мужья Наля. Но злой бог смерти, Кали, сам любящий Дамаянти, мстит за то, что она избрала другого: он внушает Налю страсть к игре в кости, и тот проигрывает своему недостойному брату царство и все, вплоть до платья. Наль щадит одну Дамаянти и берёт её с собой в лесное странствие. Но, уйдя с нею в лес, впадает в беспамятство, забывает Дамаянти и свою любовь и ночью, покинув её спящей, уходит². Теперь они оба скитаются и страдают, переживая всякие приключения. Наконец, Дамаянти оказывается в родном доме; желая вызвать к себе Наля, она объявляет свои смотрины. Тем временем Наль, скитаясь, попадает в пламя огня и в нем получает превращение в безобразного старика; он уже на пути к перерождению, но ему еще нужно пройти искупительное рабство. Он поступает возницей к могущественному царю коней, умеющему без проигрыша играть в кости, и, получив от него этот дар, мчится на смотрины к своей Дамаянти, неузнанный, бедный и безобразный. Дамаянти его узнаёт. Он живет в виде бедного странника среди слуг и занимается тем, что приготовляет пищу. Наконец, происходит сцена встречи и узнавания Наля и его семьи. После того, как Наль убеждает в верности Дамаянти, он с ней воссоединяется навеки. Остаётся заключительный эпизод, – и Наль дает своему злому брату последний бой в кости и вновь выигрывает своё прежнее царство. Бог смерти, Кали, «осевший» в брате и вошедший в Наля, выходит из

него в виде дыма.
В сущности, весь сюжетный стержень этой истории состоит из перипетии игры в кости, подобно тому, как в «Пиковой Даме» этот стержень состоит из игры в карты. Наль проигрывает своё царство и жену: верней, он её забывает. Затем он поступает в услужение к чародею, умеющему беспроигрышно играть в кости; даёт снова бой, выигрывает жену и царство. Мифологичность, верней, метафоричность сюжета выражается в красноречивом параллелизме пучка мотивов. Так, Наль проигрывает в кости, теряет царство, забывает жену, скитается, страдает, становится слугой и рабом, безобразным стариком, нищим, неузнанным, странником. Это то состояние, когда в нем живет бог смерти, Кали. И он выигрывает в кости, получает царство, соединяется с женой, получает счастье, красоту, богатство, когда Кали его оставляет. Первое состояние образно передает фазу смерти, второе – воскресения, реновации, жизни. Они оба метафоризируются игрой в кости, поражением и победой, проигрышем и выигрышем. Забыть, скитаться, быть нищим, рабом, стариком, безобразным, неузнанным – это все означает быть мертвым. Жизнь и обновление передаются в метафорах узнавания, прибытия на родину, богатства, царствования, молодости и красоты. Конструктивно, все эти метафоры симметрично располагаются вокруг перипетии игры в кости, как вокруг акта смерти, перешедшей в жизнь. Их внешнее оформление сразу же говорит и об их мировоззренческом содержании: все эти метафоры варьируют только два образных представления, только два «да» и «нет», которые добываются при гаданьи и при игре в кости, два представления о Кали присутствующем и Кали прогнанном. Все хорошее связано с посрамлением Кали, и все дурное с его владычеством. Хорошее – это красота, молодость, свой собственный дом, царская

власть, своя семья, свое богатство. Дурное – это услужение, рабство, безобразие, старость, чужбина, бедность, отсутствие семьи и власти. И сразу видно, что метафористика, созданная мышлением первобытно-коммунистического общества, получила оформление в родо-племенной период, когда все хорошие черты становятся принадлежностью царя, все дурные – слуги и раба. Собственность, семья и богатство – это метафора жизни, носителем которой является царь; слуги и рабы, олицетворяющие смерть, непреложно безобразны, бедны и бессемейны.

3

Но эти метафоры, оформленные в новых социальных категориях, сохраняют коренную семантическую связь с образом жизни и смерти, одновременно и выражая его одного, и по-разному его передавая. Услужение и рабство, как мировоззренчески-социальный эквивалент смерти, становится метафорой, равнозначной проигрышу в кости; и Тацит не может изумить нас, когда сообщает, что у древних германцев занимались игрой в кости, как серьёзным делом, и что тело и свобода были последними ставками. Проигравший в кости шел в добровольное рабство и давал связывать и продавать себя, хотя был сильней и моложе своего победителя3)¹. Ставить на карту тело, выигрывать или проигрывать жену или царство – это имело конкретный смысл умирания и оживания. Игра в кости, связанная с представленном о смерти (игральные кости считались посвященными Гермесу), часто имела сценарием преисподнюю: покойники в аду играют в кости4)². В христианские времена изобретение этой игры приписывается черту, и на ней видят черты адского происхождения. В параллель к Кали, средневековое искусство изображает Смерть ловким шулером, обыгрывающим своего партнера. Выразителен и античный миф о Герак

ле и Ларенте. Геракл играл в кости в своем храме со своим служителем (неокором); пари заключалось в том, что, в случае выигрыша, Геракл должен получить обильную еду и женщину. Неокор проиграл, и Гераклу досталось и то и другое. Но женщина, которую он получил в виде выигрыша в кости, это блудница по имени Акка Ларента, богиня смерти у римлян)¹. С игрой в кости связана Ларента семантически, но так же связан с нею и сам Геракл. Раб у сурового владыки смерти, Геракл в роли возницы и укротителя небесных коней напоминает Наля. Но то, что в античном мифе о Геракле трактуется как производительный акт с блудницей, то в индусском рассказе о Нале дано в виде вторичного брака с законной женой. Но жена-ли эта или блудница – они обе результат выигрыша в кости, обе тот аспект смерти, в котором эта смерть является оплодотворением6)². И любовное соединение Геракла со Смертью в виде «костяной» победы даёт прекрасный метафорический вариант к Смерти, овладевающей Налем при «костяном» поражении: в одном случае плод оборачивается при гаданьи в сторону нового рождения, в другом случае – в сторону хтонизма. Дамаянти, которая соответствует в античном мифе Акке Ларенте, означает своим именем как раз «укротительницу», эпитет смерти; Дамаянти, таким образом, служит женским соответствием к тем солнечно-загробным возницам, которыми являются сам Наль или античный Геракл. Наль мчится на колеснице, рассекая небо, на быстрых буйных конях, только что им укрощенных: вчерашний раб, он станет царём, вчерашний покойник, он станет женихом своей собственной жены. Этот эпизод триумфального въезда, шествия и небесно-загробного бега семантически увязывает индусскую версию сюжета с бытовой обрядностью и обычаем Греции, Рима, Вавилона и Египта. Праздники нового года, в которые происходила игра в кости вплоть до нового времени, состояли в древ

ности из нового венчания на царство, нового брака со старой женой, нового перехода из раба в царя, нового въезда через триумфальные ворота (означавшие небесный горизонт) на белых, якобы солнечных, конях. Царь-победитель и жених-солнце, Наль мчится через всё небо на своих укрощенных конях: в мифе. А в бытовой обрядности, репрезентирующей те же образы в действии, такой же Наль мчится на конях по арене цирка и гипподрома, представляющего собой небо, вокруг которого совершает бег на конях солнце7)¹* .


4

Дело, следовательно, вовсе не в том, что тот или иной мотив имеет культовое происхождение. Дело в общественном мировоззрении, сознавшем формы культуры и увязку этих форм между собой, одну из реплик которых мы имеем в литературе. Незначительный мотив, вскрываемый в незначительном эпизоде мировой поэмы, обнаруживает связи, которые объединяют множество идеологических явлений. Мотив игры в кости не стоит в поэме о Нале особняком от всего ее сюжета, но представляет собой органическую часть этого сюжета на общей с ним мировоззренческой базе; этот сюжет не стоит особняком от мифов, обрядов и сюжетов тех стран, которые прошли стадию общественного развития Индии, но является такой же результативной частью этого развития, как мотив игры в кости – частью сюжета о Нале; в свою очередь, все эти мифы, обряды и сюжеты не изолированы от того общего литературного процесса, в котором Магабхарата представляет собой маленькое историческое звено. Наль – тип проигравшегося игрока, обычный для индусской мистерии², но тип этот слишком реалистичен, чтоб не поставить его в связь с многочисленными такими же игроками мировой литературы. Наль компрометирует реализм; Наль требует, чтоб была поставлена граница между культовой игрой