1941 УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ ЛГУ № 63

Серия филологических наук. Вып. 7

Проблема греческого фольклорного языка

О. М. Фрейденберг

В этой статье я хочу поставить вопрос о генезисе греческого литературного языка из языка фольклорного. Под фольклорным языком я понимаю не язык греческого фольклора, но ту языковую стадию, которая соответствует в истории античных идеологий стадии фольклора. Таким образом, я рассматриваю здесь фольклор, как стадию языкового мышления, но не как языковый источник отдельных греческих писателей. Я считаю, что в тех случаях, когда речь идет о перенесении отдельных статичных кусков фольклора из народных произведений в произведения литературные, то это, несмотря на свежесть термина фольклор, есть воскрешение старой теории заимствованья. В данной статье я хотела бы вопрос о различии источников заменить вопросом о различии этапов мышления.

1

Структурной особенностью греческого эпического языка является его неподвижный характер. Отдельные слова и обороты имеют окаменелую форму; по наблюдению западных ученых, если составить список повторяющихся мест в гомеровских поэмах, получится произведение, равное по величине Илиаде. Прежде всего, это стереотипные формулы, которые связывают отдельные эпизоды и пересекают общий рассказ; затем, отдельные стоячие выражения, часто не соответствующие смыслу контекста (например, «звездное небо» днем, «милый муж» мужеубийцы, «белые руки» эфиопа и т.д.); наконец, это употребление одних и тех же прилагательных, наречий, глаголов в увязке со стереотипными существительными или глаголами. Получается язык, состоящий из формул, с шаблоном акцентуаций, с метрическим однообразием. Его можно рассматривать, как сумму окаменелостей, как язык формул, цементировавшихся импровизаторами-певцами и «сшивателями» (рапсодами)-поэтами. Но можно рассматривать его и иначе, как единственно-возможный язык фольклорной стадии, коллективистический, до-личный язык. Впечатление окаменелости получается оттого, что в этом языке каждое описываемое явление имеет еще только один или несколько определяющих его признаков. Гомеровские или иные фольклорные эпитеты не стали стоячими от долгого употребления и шаблонизации; они единственные определения существительного именно с самого на

чала своего возникновения, как, например, прилагательные в китайском языке, где они являются категорией постоянного признака существительного и соотнесены с ним в виде его атрибута (Драгуновы, «Части речи в китайском языке», «Сов. Язык», III, 124). При такой постановке вопроса речь идет не столько о судьбе эпического языка, сколько об особенностях эпического языкового мышления. То, что эпический язык носит один и тот же характер у различных поэтов и даже, пожалуй, у различных народов, говорит не о стиле и стилизации, а об едином способе мышления и одном общем языке. Для гомеровского вопроса это имеет то значение, что устанавливается языковая общность Илиады и Одиссеи, независимо от вопроса об единстве авторов.
Безличный, недвижный характер греческого эпического языка позволяет ему отливаться в отдельные формулы, и это очень важно. Идя вслед за ними, можно проникнуть в конструктивную особенность гомеровской фразы. Так, именно благодаря стоячим формулам, видно, как у Гомера гексаметрический ряд разбивается на два коротких полустишия, с цезурой, и впрямь рассекающей период на два самостоятельных члена; обычно, один из этих двух членов состоит из стоячей формулы. Я сознательно беру Илиаду и Одиссею, чтоб одновременно показывать общность их языка.
Илиада. – Δευκαλίων δ᾽ ἐμὲ τίκτε / / πολέσσ᾽ ἄνδρεσσιν ἄνακτα
(ХIII, 452)
Одиссея. – Δευκαλίωον δ᾽ ἐμὲ τίκτε / / καὶ Ἰδομενῆα ἄνακτα

(ХIХ, 181)
В комбинированном переводе это может выглядеть так:
Илиада. – Девкалион же меня породил, / / многих
мужей владыку.
Одиссея. – Девкалион же меня породил / / и
Идоменея владыку.
Или:
Илиада, ХIII, 661 – Гостем он был у него, / / посетив народ
Пафлагонский.
Одиссея,ХХIV, 104 – Гостем он был у него, / / в доме живя
на Итаке.
Илиада I, 361 – Нежно ласкала рукой, / / называла и так
говорила.
Одиссея ХIII, 288 – Нежно ласкала рукой, / / уподобившись женщине видом.
Здесь мы видим, как первое полустишие слагается из стоячих выражений, а второе носит подвижный характер. Однако не меньшее количество примеров говорит о том, что язык и вторых полустиший тоже неподвижен. Приведу лишь некоторые¹.
Илиада, VII, 478 – Целую ночь / /беду замышлял Зевес
промыслитель.
Одиссея, ХIV, 243 – Бедному мне / /беду замышлял Зевес
промыслитель.

Илиада, I, 245 – Так Пелеид произнес, / / и скиптр на
землю он бросил.
Одиссея, II, 80 – Так он во гневе сказал, / / и скипетр
на землю он бросил.
Вот таких одинаковых для Илиады и Одиссеи мест очень много; внутри каждой из этих поэм также стоячие полустихи повторяются сколько угодно раз. Иногда полустишия производят впечатление подвижных, потому что они подвижны только в данном контексте. Так, в Илиаде:
Первый ему отвечал / / Ахиллес быстроногий и дивный (ХI,129);
Старца увидев, узнал / / Ахиллес быстроногий и дивный (ХI, 599) – язык вторых полустихов неподвижен и совпадает, а первых различен. Но и первые полустихи в другом контексте тоже оказываются стоячими, так как «увидев его, узнал» и «тотчас ему отвечал» обычные гомеровские формулы. Из данного примера видно, что язык отдельных полустиший не курсировал самостоятельно, а составлял часть двучленного гексаметрического ряда, и что цезура отделяла оба члена не только формально (якобы, ради передышки!), но и по существу, в силу языковой необходимости. Если следовать за Узенером¹, то нужно считать, что гексаметр складывался из коротких полустиший, впоследствии объединенных; в этой теории цезура выполняет функцию искусственной остановки, напоминающей о соединении двух некогда самостоятельных стиховых единиц. Однако очень много случаев, когда вся двучленная фраза целиком является самостоятельной формулой, например в Илиаде:
ХII, 410 – Трудно мне одному, и с великой силой моею.
ХХ, 366 – то же самое.
IV, 468 – Сулицей медной пронзил и могучего
крепость разрушил.
ХI, 259 – то же самое.
IХ, 705 – ...хлебом, вином: оно человеку и бод-
рость, и крепость.
ХIХ, 160 – то же самое.
Интересные и новые выводы приносит анализ тех методов, которыми добывалась вариация языковых формул. Оказывается, тут действуют, главным образом, два языковых метода, и оба замечательно интересны. Эпический язык перекомбинируется и варьируется либо путем внутренней рифмы, либо путем фонетического тождества или сходства, – с помощью созвучий и аллитераций. В переводе передать этого невозможно. Но вот как и чем отличаются формулы Илиады от Одиссеи:
Илиада. – ὁπλότερος γενεῇ᾽ ὁ δ᾽ ἅμα πρότερος καὶ ἀρείων
(II, 707).
Одиссея. – ὁπλότερος γενεῇ᾽ ὁ δ᾽ ἅμα πρότερος καὶ ἀρείων
(ХIХ, 184).
Или еще примеры:
Илиада. – τόξον ἔχων ἐν χειρὶ παλίντονον ἠδὲ φαρέτρην
(ХV, 443).
Одиссея. – τόξον ἔχουσ᾽ ἐν χειρὶ παλίντονον ἠδὲ φαρέτρην
(ХХI,59).
Илиада.– ὅσσοι γὰρ νήεσσιν ἐπικρατέουσιν ἄριστοι
(Х, 214).

Одиссея. – ὅσσοι γὰρ νήσοισιν ἐπικρατέουσιν ἄριστοι,
(I, 245).
Часто формула отличается от другой только различием имен.
В Илиаде:
III, 347 – И ударил Атрида в блистательный щит кругло-
видный.
III, 356 – И ударил Париса в блистательный щит кругло
видный.
ХVII, 517 – И ударил Арета в блистательный щит кругло-
видный.
ХХ, 274 – И ударил Энея в блистательный щит кругловидный.
Важней для последующих выводов внутренняя рифма, которая у Гомера еще не была замечена; она обнаруживается только тогда, когда подходишь к языку Илиады и Одиссеи, как к единому эпическому языку. Оказывается, языковые вариации двух поэм часто рифмуют между собой. Что это определенный языковой метод, показывает Илиада.
I, 568 – рек, и спугнулась великая Гера богиня.
ХIV, 222 – рек, улыбнулась великая Гера богиня.
ХV, 34 – рек, – ужаснулась великая Гера богиня.
Или:
V, 855 – И тогда вторым напал Диомед громкогласный.
Х, 283 – И тогда вторым сказал Диомед громкогласный.
Или:
I, 332 – στήτην, οὐδέ τί μιν προσεφώνεον οὐδ᾽ ἐρέοντο.
VIII, 445 – ἥσθην, οὐδέ τί μιν προσεφώνεον οὐδ᾽ ἐρέοντο.
В иных случаях рифмуют «троянцев – данайцев», «троянам – агривянам», «Атрида – Приамида» (VIII, 334 – ХV, 2; ХIV, 441 – ХV, 380 и др.) Или вот:
VIII, 41 – ὥς εἰπὼν ὑπ᾽ ὄχεσφι τιτύσκετο χαλκόποδ᾽ ἵππω.
ХIII, 23 – ὥς εἰπὼν ὑπ᾽ ὄχεσφι τιτύσκετο χαλκόποδ᾽ ἵππω.
ХII, 255 – θέλγε νόον, Τρωσὶν δὲ καὶ Ἕκτορι κῦδος ὄπαζε.
ХV, 327 – ἧκε φόβον, Τρωσὶν δὲ καὶ Ἕκτορι κῦδος ὄπαζεν.
ХVI, 730 – ἧκε κακόν, Τρωσὶν δὲ καὶ Ἕκτορι κῦδος ὄπαζεν.
Или:
I, 424 – ... θεοὶ δ᾽ ἅμα πάντες ἕποντο.
XXIV 327 – ... φίλοι δ᾽ ἅμα πάντες ἕποντο.
В Илиаде и Одиссее замены рифмуют:
Илиада, ХVIII, 262: не пожелает.
Одиссея, ХV, 212: тебя не пускает.
Илиада. πάντοθεν ἐκ κευθμῶν (ХIII, 28)
» πάντοθεν ἐκ μελέων (ХVI,110).
« πάντοθεν ἐκ κλισιῶν (ХХIII,112).
Одиссея. – πάντοθεν ἐξ ἀγρῶν (ХVII,171).
Илиада. – ἐοικότες αἰγυπιοῖσι (VII, 59).
» – ἐοικότες ὠμοφάγοισιν (VII, 256).
Одиссея. – ἐοικότας ἐννεώροισιν (Х, 390).
С этим можно сравнить рифмы ἔρις τε – δαίς τε, ἐΰξοον – ἐΰτροχον, νημερτές – νηκερδές и др. Таких примеров можно привести очень много.
Интересна и такая группа:

Il. III, 365 – Ζεῦ πάτερ, οὔ τις σεῖο θεῶν ὀλοώτερος ἄλλος.
« ХХIII, 439 – Ἀντίλοχ᾽, οὔ τις σεῖο βροτῶν ὀλοώτερος ἄλλος.
« ХV, 569 – Ἀντίλοχ᾽, οὔ τις σεῖο νεώτερος ἄλλος Ἀχαιῶν.
Od. ХХ, 376 – Τηλέμαχ᾽, οὔ τις σεῖο κακοξεινώτερος ἄλλος.
Здесь любопытны не только внутренние рифмы-замены, как θεῶν – βροτῶν, ὀλοώτερος – νεώτερος – κακοξεινώτερος, но и замены-перестановки, не выходящие за узкие пределы одного и того же лексического состава. Это говорит, конечно, о том, что язык Илиады и Одиссеи представлял собой нечто цельное, – единый язык определенной стадии. И единство языка этих поэм не говорит, поэтому, об единстве авторов, сложивших эти поэмы.

2

Внутренняя эпическая рифма ведет за собой очень интересные проблемы. Чем она объясняется? Только ли ритмическим звучанием? Потому ли певец заменяет одно слово созвучным другим, что он находится во власти определенного напева, и в силу ритмической необходимости, в силу ритмико-музыкального навыка заполняет пробел слова подстановкой одноритмичного тождества? На первый взгляд это так. Но покрывает ли эта рационализация возникновение рифмы вообще? Правда, перед нами, может быть, не рифма в античном понимании, не рифма и наша современная, так как она не звучит и никогда не звучала. Мы ее восстанавливаем путем анализа; о ней никто не знал, кроме певца. И все же именно это и должно предостеречь против рационализации и модернизации. Архаичные фризы тоже создавались по такому принципу; их задняя, невидимая сторона оказывалась выполненной с тою же тщательностью в отделке, что и передняя, видимая. Отношение античного певца или художника к своей работе говорит об иных навыках мышления, чем наши. Над ними довлеет традиция, в которой они не отдают себе отчета; не слышит рифмы пирующий, но она должна существовать, не видит детали отделки прохожий, но она должна присутствовать. Фольклорное мышление в том и заключается, что оно имеет дело не с культом, но с человеческим бытом, и продолжает в своей структуре сохранять верность предшествующим стадиям мышления, которые создали потребность в тождестве созвучий. Это раскроет дальнейший анализ.
Первобытное языковое мышление, орудовавшее тождеством и повторениями, создавало своеобразную конструкцию, лишенную причинно-следственного ряда и состоявшую из ритмических и фонетических редупликаций одних и тех же значимостей. Простейший вид такого языка дает архаическая культовая песня римских арвальских братьев, сложенная еще сатурновым стихом¹.
enos Lases iuuate (трижды).
neue Lue rue Marmar sins incurrere in pleoris, (трижды)
satur fu, fere Mars, limen sali, sta berber, (трижды)
samunis alternei aduocapit bonctos, (трижды)
enos Marmar iuuato, (трижды)
triumpe triumpe triumpe triumpe triumpe.

Повторы целых слов здесь чередуются с повторами фонетических созвучий и тройными повторами целых фраз. Мы видим, как в культовом языке один и тот же звуковой и смысловой комплекс варьируется, аллитерирует, топчется; семантические цели достигаются повторением одних и тех же созвучий и их отдельных фонем. Еще убедительней в этом отношении архаическое заклятье, начертанное на бронзовой дощечке древне-умбрийским языком:¹
tursitu tremitu hondu holtu
ninetu nepitu sonitu savitu
preplotatu previlatu.
В этом древнем фольклорном предложении мы имеем набор десяти глаголов в форме повелительного наклонения, нанизанных один на другой без всякой, казалось бы, конструктивной системы. Предложение строится на ритмическом повторе созвучных слов, связанных между собой как аллитерацией и ассонансом, так и рифмой. На данном примере видно, как аллитерация и ассонанс не только идут вместе с рифмой, но составляют ее существенную часть, разделяя с нею семантическую значимость. Предложение носит двучленный характер, и каждый член состоит из двух самостоятельных аллитерирующих слов, рифмующих между собой: два члена предложения рассечены цезурой, которая несет функцию не простой остановки голоса, но отделения двух членов, различно звучащих. Это созвучное восьмисловие, эти четыре пары рифм-аллитераций замыкаются парой таких же ассонирующих и рифмующих между собой слов. Итак, перед нами два словесных ряда, распадающихся, благодаря цезуре, на рифмующие полуряды, и третья, завершающая часть, которая не вытекает из двух последующих, но структурно тождественна им, с аллитерацией и рифмой. Такая архаическая конструкция носит в древнегреческих заклятьях несколько более «вразумительный» характер:²
μήτε γῆ βατὴ μηδέ θάλασσα πλωτὴ
μήτε τέκνων ὄνησις μηδέ βίου κράτησις
ἄλλ᾽ ὤλη πανώλη
Это можно перевести, приблизительно, так:
Чтоб землю тебе не пройти(ть), / / чтоб воду тебе не проплыть,
Ни в детях прок, / / ни в жизни толк,
Но сгинь, / / пересгинь.
Здесь интересно то, что каждый из членов указывается между собой внутренней рифмой (βατὴ – πλωτή, ὄνησις – κράτησις); в припеве оба слова, как в умбрийской надписи, рифмуют. Как там, так и тут идет ряд императивов, не связанных логической последовательностью; однако более позднее оформление сказывается в развитии синтаксической системы; присутствие союза «но» придает характер суждения.
Внутренняя рифма в этом заклятье не так, может быть, архаична, как рифма двух или нескольких слов-повторов, вроде ὤλη – πανώλη

(сгинь-пересгинь) или sonitu – savitu; умбрийская надпись показывает, что рифма, созвучие слоговых окончаний, является только частью звукосочетания, как и аллитерация и ассонанс, являются частью и осколком былого фонетического согласования всего состава двух слов (ср. tursitu – tremitu, hondu – holtu и пр.). Сперва семантическое тождество выражается в семантическом повторе, а дальше в полном созвучии, как это показывает чрезвычайно древняя формула, приводимая Катоном Старшим:¹
huat huat huat
ista pista sista.
Еще дальше идет процесс частичного согласования и метастаза отдельных фонем, т.е. то явление, которое называется аллитерацией для согласных и ассонансом для гласных. С течением времени рифма остается только в конце двух коротких членов и составляет, таким образом, внутреннюю рифму. Она связывает оба члена предложения не только фонетическим, но и смысловым тождеством (чтоб тебе не пройти-ть, чтоб тебе не проплыть), повторяя мысль, но не продвигая ее; очевидно, для того, чтоб не мешать умозаключению, рифма должна потерять смысловое тождество и сохранить только звуковое. В процессе перехода от антикаузального мышления к причинно-следственному рифма должна перекочевать на конец фразы и ограничиться одной фонетической функцией. Древнегреческий и римский литературные языки до этой стадии, в силу своей архаичности, не доходят. Напротив, литературный язык Греции тем и интересен, что его проза несет все функции поэзии и возникает из фольклорного языка с его антикаузальным построением; то, что структурно характеризует поэзию, является необходимым результатом этого построения, и язык греческой прозы это подтверждает.
Особенно ярок язык Гераклита, знаменитого ионийского философа VII – VI в. до н.э. Жанр гераклитовской философии – гномическая проза, проза в виде сентенций и афоризмов, писанная древним ионийским языком. Этот язык Гераклита построен по принципу пословицы и загадки; предложение основано на ритме и распадается, по большей части, на два члена, связанных рифмой или перезвоном, с цезурой посредине.
Конструкция, по преимуществу, паратаксическая, с частым приемом того, что древние называли диссолюцией, т.е. бессоюзным, несвязанным построением. Эта фольклорная конструкция, еще не знающая подчинения и связующих частиц, состоящая из ряда нанизанных слов, которые следуют самостоятельно друг за другом, напоминает синтаксис древне-умбрийской надписи. Отсутствие связок создает сжатость и краткость: фразу сдерживает ритм и внутренняя рифма. Например: πολλοὶ κακοί, ὀλίγοι δέ ἀγαθοὶ (fr. 104) ‛многие плохие, немногие благие’. Или: ἀθάνατοι θνητοί, θνητοὶ ἀθάνατοι, ζῶντες τὸν ἐκείνων θάνατον, τὸν δ᾽ ἐκείνων βίον τεθνεῶτες (fr. 62). Если эту фразу перевести дословно, получится так: «Бессмертные смертные, смертные бессмертные, живые тех смерть, тех же жизнь умершие». Эти фразы, подобно

загадке нужно толковать; по форме это пословицы. В обоих случаях мы видим, как двучленная фраза распадается на две части; каждая из них, первоначально, кратка и состоит из пары рифмующих слов, как в умбрийской надписи (плохие – благие, бессмертные – смертные). Фольклорный характер такого синтаксического построения виден и в русской пословице:
Жди горя с моря, а беды от воды.
Или в греческой:
Он больше желает, чем подражает.¹
Еще древней, однако, безглагольные, «гераклитовские» предложения, сохраненные русской или греческой пословицей и поговоркой:
Часом с квасом, а порой и с водой.
Каково волокно, таково полотно.
Зло и жуки, зло и червяки.²
У Гераклита ново лишь то, что в языке появляется игра слов, каламбурность, основанная на противопоставлении, причем, с языковой точки зрения, антитеза дается не только в конструкции, но и в лексике, путем присоединения отрицательных частиц и отрицательных форм к формам положительным (θνητοὶ ἀθάνατοι, смертные бессмертные). Эта та замечательная черта, которая поражает в греческом литературном языке, но обычна в греческом фольклоре. Так а архаической поговорке у Гезиода конструкция периода напоминает гераклитовскую:
καὶ δόμεν, ὅς κεν δῷ, καὶ μὴ δόμεν, ὅς κεν μὴ δῷ
δώτῃ μέν τις ἔδωκεν, ἀδώτῃ δ᾽ οὔ τις ἔδωκεν (Erg. 354).
Эти фразы непереводимые по-русски, Вересаев дает в таком виде:
Только дающим давай, ничего не давай недающим.
Всякий дающему даст, недающему всякий откажет.
В подлиннике так: «И давать, кто дал бы, и не давать, кто не дал бы; кто-то дал даятелю, никто не дал недаятелю.»В обоих случаях члены предложения антитетируют, отделяясь цезурой; конечные их слова-антитезы рифмуют. Таким образом, в пословице, как и в сентенции Гераклита, предложение двучленно, рассечено цезурой, основано на противопоставлении и звуковом тождестве. Тем самым обнаруживается, что фонетическое совпадение соответствует смысловой антитезе – с лексической точки зрения; а с синтаксической, что два противопоставляемых члена предложения, связанных рифмой, составляют тоже одно смысловое целое. Можно это сказать и несколько иначе: в фольклорной фразе противопоставление способствует достижению единого законченного смысла. Фольклорная антитеза усиливает смысл, но ее функцию выполняет и конструкция двучленного предложения, и цезура, и лексический состав. Грече