Проблемы греческого литературного языка.

1.

В буржуазной лингвистике не выяснено, что такое греческий литературный язык: его считали сперва разговорным, а затем стали подчеркивать, что литературный язык – это тот, на котором никогда не говорили.¹ В некоторых выводах, однако, сходятся все: в том, что эпический («гомеровский») язык оказал влияние на все последующие литературные языки, вплоть до прозы, что авторы осознавали некие языковые приемы и вводили их преднамеренно, что в литературных произведениях ни один диалект не дошел до нас в чистом виде. Известно, что Греция представляет собой изумительное явление: в ней каждый литературный жанр написан на другом языке, на том или ином так называемом диалекте: эпос на ионическом с примесью эолийского, лирика на эолийско-ионическом и дорическом, трагедия на аттическом с примесью дорического и т.д. Так вот, по мнению буржуазной грецистики, ни один из этих языков – язык эпоса, лирики, драмы и т.д. – не представляет собой какого-то чистого диалекта; следовательно, на таком языке никогда не говорили; следовательно, этот язык искусственный; следовательно, он сознательно перетасовывался отдельными авторами. Те лингвисты, которые делают различия между разговорным и литературным языком, представляют себе процесс образования греческого литературного языка так. Сначала создается религиозный язык, и его цель – поставить водораздел между земным и божественным; поэтому авторы религиозного языка сознательно образуют речь, отличную от речи «профана», сознательно культивируют темный смысл и вводят нарочитую непонятность.
В дальнейшем религиозный язык обращается в литературный; прозелитизм порождает необходимость создания целой серии литературных языков. С этих пор «как только где-либо появляется литература, эта литература стремится иметь свой язык, понятный на широкой территории».² Этот язык литературы об

служивает, как язык общий, многих людей, обычная речь которых между собой различна; таким образом, литературный язык – это упорядоченная форма разговорной речи.¹ В чем же отличия литературного языка от разговорного и каковы средства его создания?
Словарь, т.е. лексика – вот основоположное отличие; рядом с этим идут такие черты, как архаизмы и диалектизмы. Дело в том, что «греческий литературный жанр соблюдал диалект того района, где он был создан впервые»;² с другой стороны, «литературный язык прибегает к синонимам… путем заимствования из других диалектов, и особенно из литературных памятников, написанных на других диалектах и древней датировки».³ Отсюда – рецептура создания литературного языка налицо: «Создать литературный язык заключается почти всегда в том, чтоб просто создать словарь, и опыт показывает, что это удается легко».⁴ Итак, как только нации начинают себя считать самостоятельными, они себе дают (se sont donné) литературные языки путем изменения, главным образом, своего словаря. Конечно, еще и другое кое-что изменяется; так, вводится нарочитая сложность языка и вся структура его предложения, сложность в «манере комбинировать фразы», которые приобретают правильный характер.⁵ Чтож, картина ясная! Для критики она, конечно, очень благодарна; но стоит ли критиковать теорию выдумывания языка, саморазвития жанров, заимствования архаизмов и диалектизмов? Дело не в этом. Гораздо значительнее и печальней то, что этой теории все еще ничего не противопоставлено в советской грецистике, и до сих пор не было ни одной попытки конкретизировать новое учение об языке на материале греческого литературного языка. Необходимо начать с основной проблемы и наметить пути, методологические и методические, по которым возможно будет строить материалистическую историю греческого литературного языка. Но для нас история есть другой аспект теории; что же, в самом деле, представляет собой греческий литературный язык?

2.

Нужно, прежде всего, избавиться от понятия «греческого» языка, которого никогда не было: были племенные языки, ставшие классовыми, но эти языки оставались отъединенными и местными. Понятие «греческого» языка, как и «греческой» литературы, «греческого» искусства вносят пагубную путаницу, так как вызывают ложное представление о каком-то национальном единстве, о какой-то национальной культуре. Перед нами ряд

племенных образований, позже полисов (городов-государств), говорящих на своем языке; между этими языками много общего, но и много отличий; их можно отнести к нескольким большим группам языков, формально расходящихся, но имеющим однотипное происхождение. С языковой точки зрения все эти языки равноправны, т.е. ни один из них не вышел из другого; они все созданы до-классовой общественностью, стоявшей на одинаковой стадии социально-экономического, а следовательно, и культурного развития. Вопрос о генетическом «равноправии» племенных языков есть, конечно, вопрос основной и глубоко-принципиальный;¹ признать его – это значит отрицать понятие греческого диалекта. Если индо-европеистика говорит о греческом языке и греческих диалектах, то она поступает вполне последовательно: ведь греческий язык, в ее учении, есть ветвь на индо-европейском стволе, имеющем корни в пра-языке, а диалекты – это ветки уже самой ветви. Язык, с этой точки зрения, связан с расовым носителем; греческий язык – это язык греков, части индо-европейцев, наследников пра-арийцев; а население, говорившее на диалектах, часть этих же греков, лишь живущих в другой местности. Отсюда ясно все остальное: если есть чистые греки и чистый греческий язык, то есть, конечно, и чистые диалекты. Однако, именно индо-европеистика вынуждена признать, что отличительной чертой греческого литературного языка является отсутствие диалектических чистот; и вывод отсюда последовательный вполне, когда это смешение различных «диалектов» приписывается умыслу отдельных творцов того или иного «жанра». Таким образом, вопрос о греческих диалектах (в частности, об их чистоте) – вопрос основной для индо-европеистики; и самая проблема греческого литературного языка, именно литературного, потому для нас должна иметь боевое значение, что здесь форпост для индо-европейской теории глоттогонии вообще. То, что в Греции каждый литературный (поэтический) жанр имеет свой особый этнический язык («диалект»), представляет для индо-европеистики исключительную ценность; это опытная площадка, это благодарнейший материал для теории литературных языков вообще, посколько и в других литературных языках, надо полагать, тоже нет чистоты диалектов. Пример Греции и позволяет как-раз * выдвинуть и обосновать положение о том, что диалектизм, как и архаизм, примета всякого литературного языка. Все остальное имеет уже вторичное значение: ясно, раз диалект нечист, то его смешал тот или иной автор, и

ясно, что методом смешения являлось заимствование из другого диалекта; ясно и то, что такую работу каждому автору хотелось скрыть и выдать за чужую, подделаться под древность и тем «освятить». Не совсем только понятно, почему все эти приемы, эта вся искусственность и преднамеренность должны были оказывать воздействие на «поэтическое чувство» читателей. Почему, в самом деле, Гомер произвел такое потрясающее впечатление на греков... благодаря смешению ионического диалекта с эолийским?

3.

В Греции поэтический язык предшествует прозаическому, по крайней мере, с точки зрения дошедших до нас крупных литературных жанров; если говорить о классово-оформленной литературе, а не о фольклоре, то этот факт верен. Язык поэтический и язык прозаический резко отличаются друг от друга; помимо различных конструкций, ритмик и т.д., эти языки имеют, говоря парадоксально, различные языки, – до такой степени одно и то же понятие передается в них по-разному. В то же время и тут и там лексический словарь устойчив. Так, например, ‛брат’ передается в поэзии κασίγνητος, в прозе ἀδελφός, ‛дом’ в поэзии μέλαθρον, в прозе οἰκία, κταθνητός смертный, только в поэзии и т.д. Это различие поэтического и прозаического греческого языка дает право индо-европеистам и формалистам говорить о том, что поэтический язык – какой-то особый, искусственно сконструированный, нарочито-приподнятый, либо соединенный из различных диалектических слов в целях широкой языковой коммуникации (вроде эсперанто!). «Поэтичность» такого языка заключается в нарочитом преобладании, во-первых – провинциализмов, во-вторых, слов составных (то, что русские формалисты называли «остранением» языка, от слова «странный»). Буржуазный формализм, в этом отношении, как и в других, не пошел дальше Аристотеля; как формалистическая поэтика, теория поэзии, так и формалистическая риторика, теория прозы, базируются на непреодоленном аристотелевском наследии. По Аристотелю,¹ рецептура поэтизации состоит из умеренных доз чуждых слов, приятно диссонирующих с общеупотребительными, а также из метафор и слов составных. Слова общеупотребительные, говорит он, черезчур* понятны; напротив, провинциализм (по индо-европейски, диалектизм) вносит свежую струю затемненного смысла. Таково, например, слово σίγονον: на Кипре оно означает копье, и в греческом соответствует δόρυ, а у лигурийцев, по Геродоту, это же слово значило «мелкий торговец», «харчевник», подобно греческому κάπηλος.² Таких провинциализмов

в поэтическом языке очень много. Поэтическое κάπηλος оказывается эолийским словом, κοίρανος (поэтическое ‛правитель’, проз. τύραννος) – беотийское слово, πτόλις и πτόλεμος (поэтические формы от πόλις и πόλεμος) – формы фессалийского языка; βροτός (поэтич. ‛смертный’ – проз. ἄνθρωπος) отмечается в древних глоссариях, как фессалийское слово.¹ Таким образом, поэтический язык, по своему лексическому составу, орудует словарем обыденной разговорной речи, причем особенность его такова, что этнический характер в нем преобладает. Это значит, с одной стороны, что поэтический язык состоит из прозаических слов; и, с другой, что понятия как прозаичности, так и поэтичности очень условны. Быть может, индоевропеисты и правы, когда прозаичность и поэтичность связывают с национальностью; но дело в том, что у них национальность – понятие расовое, изолированное, статичное. Мы же сейчас понимаем под национальностью категорию общественную: «Национальность ныне определяется в самом зародыше, как явление исключительно социальное... каждая национальность – переживание определенного этапа развития в истории человечества, в эволюции его хозяйственно-политической жизни...»² Проблема диалектизма, т.е. преобладания в поэтическом языке этнических прозаических слов, по существу своему, есть проблема все той же глоттогонии и, конечно, этногонии. Для нас этнос, племя, понятие, опять-таки, не расовое, а хозяйственно-общественное; мы говорим, что производственно-социальные группировки, называвшиеся племенами или этносами, объединялись не по крови, а по хозяйственной потребности. Потому-то «этнических культур по генезису не существует, в этом смысле нет племенных культур, отдельных по происхождению, а есть культура человечества, определенных стадий развития...»³ Различия между этими племенами, культурами и языками существуют, но эти различия и разновидности, говоря словами Н.Я.Марра, не мистически-национальные, а реально-общественные, позже классовые; они представляют собой «производные единого процесса творчества на различных ступенях его развития».⁴ Таким образом, так называемые греческие диалекты – это языки единой системы на различных исторических стадиях. Общность между ними объясняется не происхождением из одного источника, из метафизического «греческого языка», а «из объединения в хозяйственной жизни и общественности»,⁵ из того объединения, которое распадается именно в период разложения родо-племенного строя и переходит в рознь при образовании полисов, государств-городов. Но былое объединение культур и языков сказывается в речевом составе надолго, хотя

и не навсегда, конечно; чем ближе к родовой общине, тем смешения больше, тем больше скрещенных слов. О чистоте племенных языков, требующей, в качестве предпосылки, изолированных культур, не может быть речи. «Чистота племени и нации, несмешанность крови есть идеалистическая фикция, продукт тысячелетнего господства желавших быть изолированными классов, захватчиков власти. Культур изолированных расовых так-же* нет, как нет и расовых языков. Есть система культур, как есть различные системы языков, сменявшие друг друга со сменой хозяйственных форм и общественности... и т. д.»¹

4.

Но что значит, что греческий поэтический язык является в другом плане – языком обыденной прозы? И как нужно относиться к той его архаизации, которую индоевропеисты считают приемом литературного языка? – Поэтический язык, в основе которого много скрещенных племенных слов, архаичен по своему историческому происхождению, а не архаизирован искусственно. Самая архаизация, также, как диалектизм, не есть категория абсолютная; нужно объяснить, почему подделка под древность должна была, как и подделка под провинциализм, оказывать художественное воздействие на греков? Но индоевропеисты придают архаизации абсолютное значение; они берутся утверждать, что даже современные литературные языки нарочито архаизируются, – чем отрицают изменчивость сознания и «вкусов».
В доклассовом обществе язык еще не поэтичен и не прозаичен; его нельзя назвать и религиозным, посколько религия моложе языка. Процесс развития общества есть, вместе с тем, процесс дифференциации общественных отношений, сознания и языковых функций. В родо-племенной общине все более и более намечается путь к будущему разделению языка и к определенным правам на него только одной из групп общества, в зависимости от ее материальной и социальной роли. Здесь «держателями» языка, своего рода «специалистами» языка являются шаманы-пророки-поэты, они же жрецы, как воплощение божества, и врачи, как боги-спасители и податели дней, рожденья, избавления от смерти. Эта культовая, колдовская речь и есть первоначальная ‛поэзия’;² здесь молитвенные формулы, заклинания и все то, что можно назвать боже-речием. Поэзия, первоначально, лишена метрики и строфичности – явлений поздних; ритмика – вот из чего создается и проза, и стихотворная поэзия. Язык жрецов и шаманов еще не есть литературный язык, как он еще не есть и язык разговорный; здесь, в условиях социального равенства, нет места для их дифференциации, а тем более и для выхода одного из другого. Общий генезис будущих литератур

ного и обыденного языка заказывает наперед возможность смешанной лексики в том из них, который получит преобладание; в то же время этот общий генезис сразу же показывает, что ни у одного из них нет каких-либо «природных» данных стать тем или иным языком. Так, поэтическое обозначение брата κασίγνητος или обыденное ἀδελφός имеют совершенно одинаковый социально-мировоззренческий генезис, а разница между ними только этностадиальная, понимая под этносом, опять-таки, хозяйственно-общественное, а не расовое, объединение.¹ Но почему-же ἀδελφός не попало в поэзию, а κασίγνητος было бы невозможно в обыденной речи? Потому что эти нормы, это «социальное положение» слов нам знакомо уже из классового обихода; да, действительно, ἀδελφός – низменно для поэзии, как, например, слово ‛солдат’ было бы невыносимо в одах Державина, – а κασίγνητος звучало бы напыщенно в разговорном языке. О чем же это говорит? Да о том, что литературный язык не рождался испокон веков в виде литературного языка и не представлял собой готовой категории – к какому бы времени ни относить эту изначальную «готовность». Каждый язык мог стать литературным; ἀδελφός могло сделаться поэтическим словом, а κασίγνητος обыденным. Вопрос, следовательно, не в языке отнюдь, не в словаре языка отнюдь, а только и исключительно в тех людях, которые придавали языку господствующее значение. Другой вопрос – каково было мышление этих людей и каковы были литературные формы, обслуженные языком, созданным этим мышлением. Мы знаем из истории, что после разложения родоплеменной общины, в классовом обществе эллинов власть захватывает в руки родовая и земельная знать. Мы знаем, что первой ее литературой является эпическая поэзия и первым литературным языком – язык поэтический, эпический. Вот ответ истории на вопрос о том, почему именно данный язык стал языком литературным, почему он архаичен и почему один какой-то запас слов попал в поэзию, а другой остался вне ее. В поэзии стабилизовался язык господствующего класса, а язык порабощенного класса остался вне литературного использования в виде особого классового – обыденного – языка.
5.
Классовое общество появляется не сразу. Сознание, а вместе с ним и язык, тоже начинают дифференцироваться еще раньше, чем мы имеем греческие языки, т.е. языки классовые; как домашнее и патриархальное рабство подготовляют рабство, как класс, так подчинение женщины роду, молодежи старикам, пленных победителям уже вызывает начальную разницу языка. Мы имеем достаточно материала для того, чтоб говорить об особом языке рабов и женщин; одно и то же слово принимало различ

ную семантику в зависимости от того, кто его произносил – победитель или побежденный.¹ Рабовладельческая родовая и земельная знать, только что вышедшая из патриархального, родового строя, став у власти, завладевает языком, который культивировали цари-жрецы-пророки. Это событие совершается в Ионии, в Малой Азии, где за много веков до этого создавали культурные ценности языка и поэзии ионы (или ионяне), иберы и ибероионы, предшественники эллинов.² Характер этого языка ионической знати таинственный, темный, пророческий, оракулезный; ритмический строй усиливает его особенность. Оформляется, с одной стороны, обособляясь из пророчеств, жанр изречений, поздней* нравоучений, – так называемая гномическая поэзия. Это продолжение вещаний, связанных с божеством, со смертью, с похоронной обрядностью: будущая элегия, будущие поучения (дидактический эпос), будущая философская поэма-космогония. С другой стороны, обособляется песня-рассказ о богах, об их вражде, смерти и оживлении, о поединках солнечного и подземного начал, о странствии по суше и водам; под этими песнями лежит культовая биография божества, рассказ об его пребывании в преисподней и о победе над смертью. В условиях классовой борьбы и выдвижения аристократии боги обращаются в героев, герои в царей и аристократов; в среде бывших мало-азийских племенных царьков, ныне земельных собственников и военных вождей, создаются на скрещенном многоплеменном, т.е. многостадиальном языке, преимущественно на так наз. ионоэолийском, скрещенные песни, со скрещенными сюжетами и скрещенными действующими лицами, дублирующие сами себя. Язык ионической земельной и военной знати, еще близко стоящей к родовой общине, язык ритмический и уже метрический стихотворный; он доходит до нас в позднем оформлении, обнаруживая вековую историю создания и длинный путь развития. Это вовсе не простой, не наивный, не архаичный язык; но, в то же время, в этом высоко-развитом языке попадаются целые устойчивые формулы культового, обрядового характера, уводящие в далекое мировоззрение.
Χείρ τε μιν κατέρεξεν, ἔπος τ' ἔφατ' ἔκ τ' ὀνόμαζε (связь руки, слова и названия имени) – устойчивые эпитеты, потерявшие смысл, первобытные сравнения-тождества, архаичный параллелизм образов и т.д.³ Этот эпический язык еще знает дигамму и древнейшие грамматические формы, известные под именем эолизмов, напр. genetivus от. ὅς вм. οὖ здесь ὅου и даже ὅο – ἀντίθεον Πολύφημον, ὅο κράτος ἐστι μέγιστον (Od. I 70) – обилие гласных, еще не принявших