характера слитности, двойственное число, составные существительные и прилагательные, еще не развернутые в словесный ряд – λευκώλενος, κροκόπεπλος, δυσαριστοτόκεια (II. 18,54). Последний пример указывает, что сложные составные слова не результат ученой искусственности, как думают индоевропеисты, а очень древние куски аморфной речи, т.е. такой конструкции, при которой спряжение еще не отличается от склонения; так δυσαριστοτόκεια происходит от глагола τίκτω рождаю, в форме существительного, ἄριστος лучший и δύς дурное, вместе – «родившая отличного (сына) на несчастие», причем порядок слов такой, что именно τόκεια, определяемое, стоит на конце.¹ Грамматические формы эпического языка носят, далее, характер полистадиальности, и рядом с принятой формой глагола или склонения стоят архаичные формы; единство спряжения и склонения не выдержано, – что и давало возможность говорить индо-европеистам о двух расовых редакциях гомеровских поэм, об эолийской, лежавшей в субстрате, и позднейшей ионической.
Итак, родовая и земельно-военная знать Ионии, тесно смыкаясь со жречеством в классовой практике и в формах сознания, которые остаются религиозными, пользуется культовыми жанрами и продолжает культовые языковые традиции, закрепляя их – с одной стороны, и развивая, секуляризируя – с другой. Чтобы не впасть в вульгаризм, нужно всячески подчеркнуть, что земле- и рабовладельческая знать культивирует старые традиционные формы в силу исторически-сложившихся особенностей своего сознания; эти особенности обусловлены ее отрывом от производственного процесса и эксплоатацией рабского труда. Так, аристократия Ионии создает философские системы, в которых отрицает новое качество и мир становления, и обожествляет начала неподвижности, покоя, возврата в первооснову. Как в ее философии метафизическая диалектика имеет дело с концепцией новых проявлений старого и строит мир в мифологических образах, так в языке и в литературе этого же класса канонизируются старые культовые традиции с их направленностью назад, в далекое и вечно актуальное прошлое. Языкотворчество этого класса именно в данных социально-экономических условиях (нужно не забывать спецификации, вытекающей из близко-отстоящей стадии прохождения через натуральное хозяйство и племенной строй), языкотворчество этого класса стоит в теснейшей увязке со своеобразием данного классового мышления и концепцией времени, повернутого назад, а не вперед.² Стабилизируя, канонизируя, хотя объективно и развивая, древний племенной язык с его мифичностью образных представлений, аристократия Ионии переключает культовый язык в светский, в разговорный и лите

ратурный язык, который обслуживается не поэтами-пророками-жрецами, а светскими поэтами-рапсодами, и который, в свою очередь, обслуживает не богов-царей, а царей-землевладельцев и царей-военных. Такая стабилизация древнего племенного языка не есть его искусственность, не есть прием, не есть нарочитая архаизация: она вызвана классовым сознанием аристократии, своеобразием ее мышления. Происходит классовый отбор лексики; язык побежденных рабов, язык низших и бедных, малородовитых прослоек класса остается в быту, вне литературного развития, хотя он ничем не хуже и не лучше того языка, который охраняется и изолируется в верхних прослойках класса. Так известный состав слов, и как раз наиболее консервативный, наиболее близкий культовому языку, закрепляется в качестве «поэтического», «эпического» языка классом, стоящим у власти.

6.

Дальнейшее развитие литературного языка эллинов находится в связи, опять-таки, с преобладанием одного класса над другим. Жанровая принадлежность того или иного языка совершенно условна и фиктивна. Мы увидим, что в те исторические эпохи, когда условия для создания эпического языка безвозвратно пройдут, греческие поэты будут обращаться к реликвиям мертвого поэтического языка там, где они захотят повысить тон, а повысить тон они захотят только в двух случаях: если речь зайдет о религии или о героике.¹ Как только социально-экономические предпосылки для аристократического мышления и языкотворчества исчезнут, исчезнет и живой эпический язык; тогда начнет казаться, в других классовых условиях, что эпический язык – единственно возможное средство для трактовки религии и героики, – хотя он стал эпическим оттого, что законсервировал предшествующую стадию языкового мышления, давшего параллели в создании религии и героического мифа.
Если каждый жанр писан на другом диалекте и если, иными словами, отдельные племена создали различные жанры, то это объясняется тем, что единой Греции не было, а каждое из ее самостоятельных государств имело различные темпы экономического и общественного развития и различные, тем самым, культуры, исторически связанные, как часть единого культурного процесса. Земельная знать Ионии создает, помимо эпоса, элегию, философию, историю; торговый (тот же рабовладельческий) класс его, так сказать, буржуазная прослойка создает на древнем пеласгическом Лесбосе, на эолийском Лесбосе, ведущем богатую торговлю и большой денежный обмен, индивидуальную лирику; дорическая военная аристократия, еще во многом стоящая на стыке с натуральным хозяйством и племенным устройством, продолжает обрядовые формы древней хоровой лирики и до

литературной* драмы. Наконец, в аттическом городе-государстве, Афинах, с его сильно развитой городской жизнью и большим денежным рынком, нет мест ни эпосу, ни лирике, – здесь преобладает проза, созданная демократией, т.е. буржуазной прослойкой рабовладельческого класса. Однако, до возвышения Афин, как города, до усиления торговли и денежного хозяйства, земельная аристократия, недолго просуществовавшая политически, успела создать кратковременный жанр трагедии, как классовую переработку культового действа. Итак, в различных социально-экономических условиях различных греческих государств выдвигались к власти различные слои класса, идеология которых создавала различные литературные жанры, писанные соответствующим классовым языком. Аристократы Ионии пишут на ритмико-метрическом языке, доставшемся им по наследству; они излагают в поэмах не только сказания о богах, царях и героях, но и философские системы, но и географию или историю – жанры, обращенные назад, к актуализации прошлого, состоящие на три четверти из мифа и космогонии.¹ Каков же характер этого языка? Ясно, что посколько все тот же класс стоит у власти, языковое мышление существенно не изменяется, и продолжается одна и та же линия литературной традиции. Разрыв между литературным языком господствующего слоя и разговорным языком других слоев и другого класса углубляется; новые классовые прослойки, носители новой идеологии аристократии торговой, еще не получают доступа в литературу. Словом, нет условий, по которым линия развития шла бы от разговорного языка к литературному вообще, – как то обычно принято считать, – посколько ни тот, ни другой не монолитны и целиком не противопоставлены друг другу; напротив, язык развивается от литературного к разговорному в пределах каждой классовой прослойки, но так и не доходит до него по законам идеологии рабовладельческого мышления. Отсюда – неизбежное, в дальнейшем, отставание литературного языка, более древнего, от темпа греческой жизни, отставание, вызванное классовой природой этого языка, т. е. его консервативностью. Язык философского эпоса, до нас дошедшего, датируется уже не так глубоко в веках; это, в лучшем случае, VI век. Как видно по языку Ксенофана, время гомеровской структуры и гомеровской лексики позади; перед нами, несомненно, эпигонство. У Ксенофана, в его философских космогонических поэмах, язык значительно прост; это та же эпическая песня о божестве, но взятая в аспекте рождения вселенной, ведущая линию от божественных теогоний, от шаманского ведовства и власти над природой. Борьба родовой и торговой аристократии заканчивается победой крупно-денежной прослойки. В литературу врываются

бытовые мотивы, но для них создается и особый жанр, особый язык. Конструкция и лексика философского языка Ксенофана несравненно проще, чем в эпической поэзии, но и бедней, обыденней.
πάντες γάρ γαίης τε καὶ ὓδατος ἐκγενόμεσθα (fr. 33)
или
εἷς θεὸς, ἒν τε θεοῖσι καὶ ἀνθρώποισι μέγιστος
οὒτι δέμας θνητοῖσιν ὁμοίιυς οὐδὲ νόημα (fr. 23).
Язык сглажен и упорядочен, мышление проще; использована традиционная литературная форма и традиционные нормы языка; однако, характер его изменен. В той же форме и тем же языком написан юмористический отрывок:
πὰρ πυρὶ Χρῇ τοιαῦτα λέγειν Χειμῶνος ἐν ὥρῃ
ἐν κλίνῃ μαλακῇ κατακείμενον, ἔμπλεον ὂντα
πίνοντα γλυκὺν οῖνον ὑποτρώγοντ' ἐρεβίνθους… etc (fr.22).
Все же и такая тематика, чисто бытовая, еще не допускает простой прозаической речи; шутливый язык продолжает сохранять эпическую форму, посколько мышление пережило сдвиг, но незначительный. Напротив, Гераклит Ефесский пишет прозой, но его язык древней, чем эпический язык Ксенофана: помимо ритмичности, делающей эту прозу очень древней, язык Гераклита оракулезен, темен, пророчески-авторитарен и больше приближается к языку вещаний, чем к абстрактному философскому языку.
παλίντροπος ἁρμονίη ὅκωσπερ τόξου καὶ λύρης (fr. 51)
или
ποταμοῖς τοῖς αὐτοῖς ἐμβαὶνομέν τε καὶ οὐκ ἐμβαὶνομεν, εἶμέν τε καὶ οὐκ εἶμεν (fr. 49a).
Как у Гераклита, так и у Ксенофана язык, сравнительно, поздний (по сравнению к эпическому гомеровскому) и диалектизмов в том смысле, как их понимает индоевропеистика, уже здесь почти нет. Таков же язык и ионийских элегиков, пишущих этот жанр изречений так наз. эпическим дистихом, в метрической форме. Здесь genetivus на – οιο, infinitivus на – μεναι и –μεν, dat. plur. на –εσσι, сложные составные слова. Так называемая эолийская лирика, с ее любовными мотивами, с ее индивидуализацией, создается идеологами торговой аристократии, которые передают эти, так сказать, светские мотивы на языке, все же, метрическом, строфическом. Сами индоевропеисты отмечают большую простоту этого языка, обычный порядок следования слов, словарь, состоящий из общеупотребительных слов. В вопросах языка лирики, впрочем, индоевропеисты делают свои обычные формалистические ошибки. Они и здесь, внутри единого лирического жанра, усматривают несколько жанровых подгрупп – ямб, элегия, хоровая лирика, мелика и т.д. – причем стараются доказать, что каждый из этих поджанров имел свой особый язык, стилистически ему присущий. Между тем, хоровая лирика есть одна из древнейших, и показательно, что она удержалась дольше всего у так называемых дорян. Дело

в том, что военная и земельная аристократия дорических объединений, еще не порвавшая с племенным строем и задержавшаяся особенно долго на стыке с предшествующей стадией общественного развития, вообще больше поет и говорит, чем пишет, и очень долго сохраняет обрядовые формы коллективного творчества в до-литературном виде; язык такого класса архаичен более, чем язык ионической аристократии, создавшей эпос. Показательно и то, что литературное оформление обрядовым формам придают не сами доряне, а обслуживающие их ионийцы; таким образом, в языке Вакхилида или Терпандра мы имеем двухарактерность, вытекающую из того, что они применяют высокое языковое мастерство к архаичному обрядовому материалу, в том числе к готовым эпитетам, к конструкции древних песенных предложений, к метафоричности языка и т.д. У Пиндара, действительно, язык чрезвычайно архаичен, несмотря на то, что он датируется в своей формальной стороне временем жизни самого Пиндара, т.е. второй половиной VI – первой половиной V века. Этот язык, созданный религиозным сознанием, усложнен по конструкции, усложнен по словарю, огромное большинство слов которого имеет много-составной характер: δελφίνων ἐλαχυπτερύγων, δίφρους ἀελλόποδας (Pyth. IV), σωτὴρ ὑψινεφές, ἀκαμαντοπόδος ἀπήνας (OI. V) и мн. др. Здесь инфинитив на – μεν, родит. множ. на –ᾶν, дательн. множ. на –εσσι. Пиндар обслуживает уже крупную торговую аристократию, денежных богачей, стоящих у власти, так наз. тиранов, по преимуществу; тем необходимей для него пускать в ход всю артиллерию культового словаря и уравнивать победителей в конских состязаниях с богами-победителями мрака. Язык дорической хоровой лирики принимает здесь подчеркнуто-культовый характер, исполненный почти богослужебной торжественности, совершенно исключительной религиозной пышности.
ἀναξιφόρμιγγας ὕμνοι,
τίνα θεὸν τὶν' ἥρωα τίνα δ' ἄνδρα κελαδήσομεν;–
Так начинается, например, II Олимпийская победная ода. Но ведь этот язык становится понятен, если вспомнить, что хор воспевает Терона Акрагантского, тирана одного из мощных городов Сицилии, который должен быть отождествлен с богом или героем потому, что он тиран, а не бог или герой, и еще потому, что Пиндар получил плату за свой гимн. Но здесь два момента: один – идеология крупной денежной знати, которая питает льстивую песнь и сама питается ею; другой – тот, что именно для денежной знати нужно бережное оберегание культовых ценностей и самое тщательное следование обрядово-религиозным шаблонам. И вот оды Пиндара воспроизводят архаический язык гимнов в честь победного божества, сохраняя точнейшую верность обрядовым схемам; здесь миф, здесь богатейшее раздолье метафор и старинных составных эпитетов, здесь пророческий тон, поучения и изречения архаичных ‛поэтов’, одержимых богом, здесь оракулезный и темный смысл, сквозь который

пробивается преувеличенное значение поэта-певца, получающего увы, денежное вознаграждение за свой труд.
Но выше я сказала, что индоевропеисты стараются прикрепить к каждому жанру особый язык, как жанровую данность. Они разрывают язык и предпосылки к его созданию, язык и классовое мышление. У них язык хоровой лирики – верх позднейшей искусственности, а язык лирики сольной – образец древней простоты. Уже прочно установилось мнение, что ямбико-трохеическая поэзия составляет особый изолированный жанр, писанный на языке простом, общеупотребительном; самый ямбический размер этих стихов родственен, якобы размеру Вед, и обработан учеными поэтами, – хотя в народной поэзии он жил самостоятельно. Традиция, якобы, требовала, чтоб ямбико-трохеическая поэзия писалась на ионическом разговорном языке – не на языке матросов и носильщиков из Милета или Колофона, но на цивилизованном языке, выработанном в Малой Азии.¹ Между тем, ямбико-трохеическая поэзия, имеющая свою палеонтологию и связь с земледельческими культами, бывала использована в тех случаях, когда появлялась идеологическая потребность в реалистическом воспроизведении откликов на окружающую действительность. Самая возможность появления такой потребности связана с определенным этапом классового сознания. Время апогея в Ионии торговой аристократии есть время, когда религиозное и мифотворческое мышление начинает изживаться; денежные интересы переформляют сознание – воздействуя не в прямом, конечно, смысле – и выдвигают реальную, бытовую тематику, бытовые мотивы. Однако, рабовладельческое общество идет к реализму в течение многих веков, но так до него и не доходит; действительность воспринимается условно, как нечто, противоположное религии и божественному началу; в философии торговой аристократии мир становления, бытие, индивидуализация получают отрицательную характеристику, как противопоставление единому безличному ставшему; бытие и зло отождествляются. Отсюда – несерьезное отношение к реальному. Для реалистических мотивов используется культовая ямбика, издавна связанная с богослужебной шуткой и инвективой; разрыва с традицией нет, и реалистическая тематика получает поэтическое оформление по-старому. Язык здесь во многом соответствует классово-обыденному. Конструкция проста, словарь употребительный, с кусками обыденной фразеологии, где слова даются произносительно, в сокращенном виде.
Ἑρμῆ, φίλ' Ἑρμῆ, Μαιαδεῦ, Κυλληναῖε,
δὸς χλαῖναν Ἱππώνακτι, κάρτα γάρ ιγῶ
καὶ βαμβακίζω (fr. 22–23) –
говорит сам о себе поэт VI века из Ефеса, сатирик Гиппонакт.
ἐμοὶ δὲ Πλοῦτος – ἔστι γὰρ λίην τυφλός –

ἐς τᾠκί' ἐλθὼν οὐδάμ' εἶπεν “Ἱππῶναξ,
δίδωμί τοι μνέας ἀργύρου τριήκοντα
καὶ πό λλ' ἔτ' ἄλλα” δείλαιος γὰρ τὰς φρένας (fr. 25).
Здесь изумительна функциональность семантики некоторых языковых средств; так, элизия и кразис нужны Гиппонакту не для того, чтобы устранить зияние, а для введения разговорных выражений (τᾠκι', πολλ' ἔτ' ἄλλα); метр увязан со смыслом языка, и ударения ритмические совпадают с ударениями разговорными. Самый холиямб, хромой ямб, оттого введен, чтоб не насиловать разговорных ударений (т.е. чередования долгих и кратких в обыденном произношении) – то явление, которое мы встретим в языке Еврипида, снижающего поэтизацию. Характерно, что Гиппонакт, писавший свои ямбы на очаровательно-живом языке, был воспринят позднейшей традицией, и в том числе буржуазной наукой, как автор языка грубого и вульгарного: рабовладельческая легенда изображает его бедным, грубым и безобразным (тоже своеобразное классовое искажение реальности!), а буржуазная легенда делает из него пролетария...
Что касается до афинской земельной аристократии, то она пишет трагедии и комедии стихотворным размером, поэтизированным, лишь частично смешанным с обыденным языком; хоры, хоровая лирика написаны по-дорически – древнейшие части драмы сохраняют древнейшие формы языка, издавна за ними закрепленные.
Итак, у каждого класса увязка между языком и самим литературным произведением настолько тесна, что разорвать ее невозможно; но это вызывается не требованием жанра самого по себе, не тем, что язык оды или язык ямба должен быть всегда именно таким, в силу своего существа, но тем, что классовая идеология, создававшая по конкретным социально-экономическим условиям данное литературное произведение, создавала и не могла не создавать и соответствующий литературный язык. Так получилось, что языки различных классовых прослоек в различных условиях стали отличаться между собой, и язык элегии или язык ямба, язык трагедии и язык фарса с необходимостью стали различными тоже. Это идеологическое единство между литературным языком и литературными видами воспринимается в дальнейшем, как необходимость, вызываемая самой природой жанра; для греческого поэта той эпохи, когда данное поэтотворчество уже невозможно, написать оду (эпиникий), элегию, ямб – это значит сложить стихотворение по совершенно определенной структуре, языком, весь характер которого заранее известен. Вот этот-то стоячий трафарет формы, когда-то бывший живым классово-идеологическим содержанием, буржуазная наука склонна принимать за жанровый «диалектизм». Эдуард Норден называет такую черту стилизацией и искусственностью; по его словам, стиль у греков – ученое искусство, которому подчинялась индивидуальность, и один и тот же писатель писал в различных стилях,

смотря по содержанию. «Стиль в древности, – говорил он, – это одежда, которую он (человек древности) менял по желанию».¹ В этих словах Нордена – полное непонимание классовой сущности стиля, в частности, литературного языка. Подчинение традиции – это не просто литературный прием, а примета определенной классовой идеологии. Для рабовладельческого общества, замкнутого в системе своего производства, экономически топчущегося на месте, с резким разделением на совсем освобожденных от труда и на исключительно трудящихся, для сознания этого общества в его нетрудовой, эксплоатирующей части очень характерно отсутствие далеустремленности, концепции качественной новизны, самой возможности преодолеть виснущий над ней гнет прошлого. В таких условиях стилизация – классовая преемственность форм, а доля сознательной искусственности – не фокусничанье автора, но закономерно проявляемая в нем классовая идеология. В такой же, однако, мере искусственно и все греческое искусство – музыка, скульптура, живопись – где все решительно складывается по определенным стереотипам, или, как это принято называть в скульптуре, по канонам. Доля личного участия в языкотворчестве не есть величина постоянная, внеисторическая; роль личности не может доминировать в языковом творчестве тогда, когда общественные отношения не дают ей складываться, как творческой личности, в производственном процессе. Стабильность традиции и ее роль в античности объясняются стабильностью, историческим долголетием самого господствовавшего в античности класса, все одного и того же, рабовладельческого, того, который с веками все усиливался и на протяжении десятка столетий не был сменен антагонистическим классом.
7.
Появление в Греции литературного прозаического языка знаменует собой несомненный сдвиг. Впервые прозаический язык появляется там же, все в той же Ионии, в силу специфических условий экономики, т.е. под влиянием обширного торгового оборота. Новый этап в развитии производства сказывается на классовых взаимоотношениях и на мышлении представителей земельного богатства, которым приходится бороться и в борьбе уступать позиции денежным богачам; вместе с господством они теряют в условиях денежного хозяйства и основные идеологические предпосылки для культивации религиозно-поэтических форм, уже получающих в этих новых условиях привкус отжившей, устаревшей, не актуальной более архаизации. Интересно, что представители этого же класса, перекочевавшие в Великую Грецию (Италию) и Сицилию, т.е. попав в иные экономические и социальные условия, еще находят базу для продолжения