должен был отвоевать у великана на поединке. Эквивалентность собаки и камня очень показательна¹; с переходом от каменных орудий к металлическим мы имеем выдвинутую роль меди и золота, причем собака вбирает в себя черты уже не ‛камня’, а его функционального заместителя, ‛металла’. С этой точки зрения, верная собака Тристана является стадиальным эквивалентом металлических собак Греции; но волшебная кельтская собака и греческая одушевленная собака эквивалентны не стадиально, а палеонтологически, как единое тождество. В родо-племенном строе, имеющем уже богов, действующими лицами являются очеловеченные божества; в этой стадии отдельные элементы сюжета, перекомбинируясь, складываются в пучки разнообразных мотивов и дают несколько сюжетных циклов. О самом сюжетосложении и его основных закономерностях здесь говорить не место. Нужно сказать только о том, что с каждой последующей стадией происходят два основных изменения; переход семантической функции с одного отдельного элемента сюжета на другой (скажем, с камня на медь, с меди на золото и т. д.); и смещение ролей, переход с главного амплуа на второстепенное (сперва собака-тотем || божество, дальше – собака, как действующее лицо, еще дальше – собака с выдвинутой ролью при действующем лице, наконец, собака в виде аттрибута при герое; пережиточно – собака в виде игрушки или собака, неизвестно для чего упоминаемая в минутной, ненужной для рассказа, роли). Переход семантической функции дает верный социологический путь для развертыванья истории сюжета. Процесс смещения ролей указывает на стадиальность сюжетосложения. Именно с этой точки зрения греческий материал и освещает кельтскую поэму: в нем, помимо собаки, мы видим элементы кельтского сюжета, еще живущие самостоятельной жизнью, как, напр., небесную влагу в виде супруга (Зевс), в то время, как в кельтском оформлении прикосновение

воды к ноге только сравнивается с лаской мужа; или золото проходит в греческом материале все стадии, начиная с самостоятельной роли похищаемого небесного клада, через золотые плоды, золотую шерсть и золотой венец, к золотоволосым красавицам. Греческий материал покалывает, что все аттрибуты героев из кельтской поэмы играли когда то самостоятельную роль самих героев, еще глубже богов, еще дальше и глубже – тотемных олицетворений.
Я разобрала тот цикл греческих мифов, который группируется вокруг переформленного и расчлененного семантического пучка ‛мужчина – солнце’, ‛женщина – вода – преисподняя’. Спецификум именно данного цикла по сравнению с кельтской поэмой заключается не только в преобладании более ранних стадий, но и в прямом отсутствии некоторых мотивов. Так, греческий материал еще не знает романтической любви между героями; ему чужд мотив брошенной женщины, или мотив изменяющего и возвращающегося мужчины. В бытовых условиях Греции нет мотива служанки, заменяющей на ложе госпожу. В условиях производительных сил Греции отсутствует мотив усылки или ухода в лес. Некоторые мотивы, не будучи представлены в сюжете, дают семантический эквивалент: напр., в Греции нет мотива битвы с прокаженными, но есть мотив битвы со смертью, со свирепыми и неистовыми врагами; нет мотива божьего суда с его испытанием в огне, но есть мотив прохождения через пламя, и т. д.

тяжелыми условиями, клеветами, цензурами академических невежд et cetera et cetera – а мне мучительны, как общество нелюбимых людей. Я много вложила увлечения в организацию этой работы, но потом стала употреблять все усилия, чтоб спрятаться и уклониться от себя в этих статьях. Не моя вина, что они напечатаны… Первую пробеги, вторую не читай. Посылаю тебе их, как живой памятник себя и сюжета…
Сердечно целую тебя, Федю и деток. Ждем карточек, обещанных тобою т. Кларе

Твоя Оля

25/XII 32