НАУЧНО* -ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ РЕЧЕВОЙ КУЛЬТУРЫ.

О. М. Фрейденберг
Слепец над обрывом
L’aveugle au bord du gouffre

У Аристофана есть пьеса под названием Плутос, что значит богатство. В одном из эпизодов этой пьесы герою попадается слепой нищий старец и не хочет отстать. Тогда слуга героя предлагает избавиться от назойливого бродяги следующим способом: «Я погублю» – говорит он – «этого дряннейшего человека. Я его поставлю на утес и сам отойду, чтоб он, упав оттуда, сломал себе шею»¹. Нелепая, бессмысленная угроза! Однако, она действует. Старик раскрывает свое инкогнито – и оказывается, что это сам Плутос, божество богатства и изобилия! Итак, старый нищий слепец в грязных лохмотьях – это олицетворенное Богатство, Плутос… Конечно, теперь меняется отношение героя и раба к этому слепцу: на утес его не ставят, не покидают его над бездной кручи, и он не падает вниз, не разбивается на смерть. Следовательно, у Аристофана дана одна угроза, без ее исполнения; дан образ без развертывания в действие; дана картина свержения со скалы нищего слепца – но картина мнимая. Как не вспомнить эпизод из «Короля Лира»? У Шекспира так: старый слепой Глостер, в нищенском рубище, просит Эдгара, чтоб тот поставил его на край утеса, а затем отошел и дал ему упасть; а затем следует сцена, где Эдгар ставит его на ровное место, как, якобы, на утес. Мистифицируя слепца, Эдгар рисует перед ним пенящееся море, лет внизу хищных птиц – и над всем этим крутизну высочайшего срыва, головокружительный провал в разверзающееся пространство; отсюда, якобы, Глостер низвергнется вниз, когда

Эдгар*, полный ужаса, его покинет. И Глостер, помолясь богам, что есть силы спрыгивает… и быстро падает на прежнее место. Теперь Эдгар снова заводит с ним речь, уже в качестве жителя той равнины, куда упал Глостер; он заверяет слепца, что падение с величайшей крутизны произошло действительно, и что тот, кто поставил его на краю срыва, был дьявол¹. После этой сцены действие драмы идет дальше; весь эпизод мнимого падения со скалы не имеет никакой связи ни с предыдущим, ни с последующим. Возможно – как это принято думать – что Шекспир увлекся аналогичной сценой из «Аркадии», пастушеского романа Сэра Филиппа Сиднея: там тоже, во II книге, нищий слепой старец, царь Пафлагонии, ищет смерти в падении с крутого утеса. Нет нужды, что перед нами в одних случаях – неприведенная в исполнение угроза, в других – мистификация, падение мнимое. Необходимость в данном образе, хотя бы не имеющем актуального оправдания в том произведении, где он появляется, эта необходимость тем действительней, чем менее она оправдана. И потому получает значение еще один пример, из genero picaresco, испанского плутовского романа. Так, знаменитый прототип воришек и плутов, Ласарильо из Тормес, герой романа Диего де Мендозы, подводит нищего слепого старца, якобы, к берегу, велит ему прыгнуть, а сам прячется; и старец, со всего размаха налетая на столб, смертельно ударяется о него головой и падает. Здесь тот же мотив, лишь в грубой и вульгарной форме, с заменой высоты утеса столбом. Но и здесь этот мотив нужен, и здесь не оправдан, и здесь облечен автором в обман.

2
Я заговорю о другом. Почему Плутос, олицетворение богатства, появляется у Аристофана нищим, старым и слепым, и почему в известной группе мотивов – разрозненных? именно; разножанровых? именно; – почему падение со скалы связано с нищетой, со слепотой и старостью? Ставлю вопрос таким образом: как литературный сюжет трактует нищих слепых старцев и какими мотивами окружает? – Например, знаменитый цикл, во главе которого стоит фаблио Les trois aveugles, давшее богатую пищу итальянской новелле – это цикл, провоцируемый мною. Он строится на таком сюжете. Существуют три нищих слепца; один плут делает вид, что дал одному из них крупную сумму денег, но на самом деле проводит всех

трех* и деньги оставляет у себя¹. Сюжет о нищих слепцах имеет еще один цикл, где первенствует новелла Franco Sacchetti такого содержания: нищий слепец, боясь кражи, прячет свои деньги в часовне, но, увы, не замечает, как один мошенник накрыл его; вскоре слепец обнаруживает кражу своего богатства; тогда, посредством хитрой уловки, он, в свою очередь, накрывает вора, подходит к нему, прикидывается простаком и, путем обещания мнимой выгоды, большей, чем украденные деньги, заставляет вора вернуть похищенное обратно². У испанского писателя 16-го века, Хуана Тимонеды, имеется сценка, старинное Paso, с такого рода содержанием. Появляется слепой нищий, которого только что обворовал мальчик-поводырь. Затем приходит другой такой же слепец; он наставляет первого, что деньги нужно носить всегда при себе, зашитыми в шапку, так как только тогда об этом никто не узнает и не сможет обокрасть. Мальчик – picaro, присутствовавший тайно при этой сцене, подбегает сзади второго нищего, срывает с него шапку и убегает (Paso de dos Ciegos у un Mozo). В плутовском романе имеется сюжет о слепом нищем не только с мотивом мнимого падения с высоты, но и в окружении разбираемых мотивов. Таков, например, эпизод о мальчишке, который подсмотрел, как его хозяин, нищий слепец, прятал свои деньги в подушку, подсмотрел и обокрал³. Следовательно, очень многочисленные рассказы, идущие через фаблио и новеллу в роман, стереотипно выводили нищих слепцов в окружении мотивов денег и тайного богатства; перипетия не везде одинакова – то нищета оказывается подлинной, то прежнее богатство возвращено. Но мотив денег устойчив. Спрашивается: нищие слепцы, стоящие или падающие с обрывов, и нищие слепцы, теряющие или возвращающие богатство, имеют между собой семантическую связь или нет? – Мы сейчас это увидим. Но прежде запомним 31-ю сказку 1001 Ночи, где сюжет такой. Трое нищих слепцов обкрадываются вором, который прикидывается четвертым слепцом и тем обманывает полицию. Один из этих нищих, Бакбак, является героем сказки; мошенник, обокравший трех слепцов, приводит Бакбака на высокую

террасу* и оттуда, со всей высоты, сбрасывает его вниз, едва не убив. Эта сказка соединяет трагический сюжет Шекспира с грубым сюжетом фаблио и плутовского романа; именно этим соединением она показывает, что мотив свержения с высоты слепого нищего и мотив похищения у слепого нищего денег – семантически связаны. Теперь уже не покажется случайностью, что Ласарильо, герой испанского плутовского романа, не только заставляет нищего слепца разбиться о столб, но перед этим и обкрадывает его.

3
Нищий – обладатель богатства! Вот, собственно, образ, который заложен и в Плутосе, и во всех сюжетах об обманутых слепцах. Хотя они все появляются в жалком рубище или с протянутой рукой, у каждого из них где-то таится упрятанная мошна, или, как в Плутосе, самая сила и воплощение богатства. Но если нищий на самом деле есть богач, и если его перипетия заключается в потере или возвращении богатства, то неразрывно и одновременно он есть богач под личиной нищенства. Итак, Плутос – это нищий, олицетворяющий богатство, и в то же время это богатство, олицетворенное в нищенстве. Но если это так, то как нам относиться к классическому противопоставлению нищеты и богатства, которое нам дает евангельский эпизод по Луке?¹ Здесь мы имеем нищего, который тщетно умоляет о помощи богача; и затем мы имеем богача, уже в функции нищего, который тщетно умоляет о помощи нищего… в функции богача. Обстановка, при которой просит подаяния Лазарь – трапеза богатого, пир; но обстановка его метаморфозы и могущества – смерть. Итак, Лазарь получает триумф именно тогда, когда умаляется богач – в смерти; напротив, наибольшее умаление Лазаря и возвеличенье богача связаны с пиром, с трапезой. Семантическое ударение именно на этих двух моментах дает себя знать в позднейшей фольклорной трактовке образа: возьмем ли мы средневековые действа о богаче и Лазаре в старонемецких и швейцарских воспроизведениях, в моралите ли старинной Франции, в русском ли переводном театре, где драма носит показательное название «Ужасная измена сластолюбивого жития с прискорбным и нищетным», – везде перед нами пружиной первого действия будет пир, пружиной последнего –

смерть* ¹. Центр драмы – перипетия из обилия в неимение, из пиршества в смерть, из нищеты в обладание. Но в чем момент самого перехода из одного положения в другое? Евангельский эпизод этого ответа не дает. Зато богато дает его действенное воспроизведение, устная традиция и лубочная иконография: на картине или в разыгрываньи, за богачом является дьявол, который ввергает его в ад, и за Лазарем – ангел, чтоб отвести его в рай. Рай этот и ад этот изображаются тут же на картинках, рядом с богачом, называемым очень характерно пиролюбцем, находится изображение его души, которую тащит вниз дьявол². Еще непосредственнее развивают эту тему русские духовные стихи, среди исполнителей которых устойчивая традиция рисует Лазаря нищим слепцом. Духовные стихи подробно останавливаются именно на сценках перипетии, давая картинные описания болезни богача, прихода дьявола и свержения грешника в преисподнюю; разумеется, попутно дается и светлая перемена Лазаря. Но вот что замечательно в непосредственной традиционной передаче: в духовных стихах богач и нищий оказываются родными братьями, и природа их, сущность их настолько одинакова, что одинаково и их имя! И вопреки назидательным целям духовной песни, Лазарем зовется и нищий, и его родной брат богач…³

4
Но разве не один и тот же Плутос под маской богатого или бедного? Раскроем метафоричности пира и трапезы: ведь именно земля, преисподняя, смерть рождала злаки и всякую растительность, земля давала хлеб и пищу. Вспомним, кто такой Плутос и почему он носит такие эпитеты, как «даятель богатства», плутодот, и «крупно дарящий»⁴: не потому ведь, что он абстрактное олицетворение богатства, а потому, что земледельческий быт, заставляя видеть в земле главный источник богатства хозяйственного, ставил жизнь земли в центре общественного внимания, и земледельческие

общины* приписывали «даяния» и «богатства» земле. Но земля – столько же преисподняя, сколько и рождающая мать; семя умирает в ней и из нее рождается; и вот это «рождающееся» и есть земледельческое Богатство, т. е. богатство, возведенное в культ. Плутоса, Богатство, родила Деметра, мать-земля, на трижды вспаханной пашне¹; но Плутос неотделим и от Плутона, бога смерти, и «богатыми» называются подземные боги, особенно тот же Плутон, Вседарящая Земля, Деметра Хлебодара и др.²; плутодоты, «даятели богатства» – боги преисподней, в которых обратились после смерти люди золотого поколения³. Итак, в силу хозяйственной семантики продуктов земли, в земледельческий период под богатством, Плутосом, понимается земное плодородие, обилие плодов и злаков. И мы, действительно, знаем из античных источников, что «плутосом» называлась обрядовая хлебная корзина, наполненная хлебами, или обилие ячменя и пшеницы, или урожай злаков⁴. Божество плодородия и богатого урожая, Плутос изображается с корзиной плодов и с рогом изобилия; но, божество преисподней, он сливается и с богом смерти. Так, у Софокла Плутос сопоставляется с загробными Керами и с богиней Ночи, у Аристофана с Землей Рождающей и Питающей и с рядом других божеств смерти⁵. Один аспект Плутоса – богатая трапеза и стол яств; Плутоса, в весеннем земледельческом обряде, обносят по деревне и по домам, и он дает обильный урожай, роскошные плоды и злаки. Но второй его аспект – голодная бедность, и он же, отвернувшись от кого-нибудь, оставляет дом пустым⁶. Это параллелизм оживания зерна и его смерти, параллелизм, еще лишенный классового содержания. Пока один Лазарь сидит за пиршеством в богатых одеждах, другой в рубище просит крохи хлеба; но именно нищий приобретает значение Богатства, Плутоса, в смерти, когда умирает и попадает в преисподнюю, а его двойник умаляется и переходит на роль олицетворенной Бедности, т. е. по-гречески Пении. И Плутос в греческом фольклоре появляется со своим семантическим соответствием, с Пенией, Бедностью. В рядах земледельческого плодородия происходило символическое изгнание голода, которое

сопровождалось* словами: «долой голод, пусть войдет обилие (Плутос) и здоровье»¹. Вообще, Плутос в виде обилия, именно еды, а Бедность в виде голода – обычные изображения в греческом фольклоре². Параллельно фольклору, эти представления попадают и в литературу, восходя к одной и той же семантике богатства. У Аристофана и в «Тимоне» Лукиана Плутос, Богатство, появляется вместе со своей парой, с Бедностью или Пенией. У Аристофана в разбираемой пьесе, в ее центральной сцене, происходит состязание между Бедностью и Богатством (роль которого ведет Хремил), причем Бедность доказывает свое над ним превосходство³; но если здесь ее добродетели восхваляются только пережиточно, то в «Тимоне» Лукиана она прямо носит эпитет «наилучшей», и спутниками ее являются Мудрость, Терпение, Труд и Храбрость⁴; точно также и в евангельской интерпретации добродетели отняты у Богатства и уже переданы Бедности. Конечно, такое переосмысление Плутоса вызвано экономическими и классовыми причинами того времени, когда оформлялся эпизод о Лазаре, рассказ о Тимоне или, еще раньше, комедия о слепоте Богатства. Вообще, не следует путать двух исторических моментов и двух вопросов науки: я говорю не о литературном оформлении V века д. н. э., а о фольклорном мотиве, созданном идеологией земледельческого периода. Здесь в этом периоде, Бедность (Пения) была божеством равным Плутосу, лишь олицетворяла другую его сторону. У Лукиана эта связь Плутоса с Пенией, подобно богачу с Лазарем, так же не случайна и не произвольна, как и у Аристофана: там и тут это парное соответствие двух божеств было взято в привычной двойной роли из мировоззренческой традиции, которая продолжала жить в обряде и в словесном фольклоре. Почему эта пара выступает у Аристофана – понятно; ведь вся его комедия посвящена Плутосу и, как можно предполагать, обрядовой предпосылкой к ней было изгнание Пении, Бедности, и водворение на ее месте Плутоса, Богатства; Плутос, как указывает композиционный канон греческой комедии, перерождался из Бедняка в Богача, и это было равносильно его оживанию, регенерации⁵. Мы видим и в самой пьесе, как изгоняется Бедность, а вместо нее водворяется

Богатство* – в этом и ее стержень¹; но, кроме того, в основе сюжета лежит перипетия героя комедии, Хремила, из бедняка в богача. Да, но почему Лукиан в своем «Тимоне» должен был вывести Плутоса и Пению? – Оттого, оказывается, что Тимон-то сам – это тот же Плутос, эпитетная ипостась Плутоса в его значении «чтимого», «ценимого», «ценного». Но это значение греческого имени «Тимон», имени-эпитета Плутоса, относится к более позднему времени, нежели конкретная сущность Плутоса. Во всяком случае, если говорить только с точки зрения сюжета, то Тимон развертывает образ богача, который теряет все свое богатство и снова становится богачом. Но, как носитель фольклорного мотива, Тимон имеет свой вариант еще в разбираемой пьесе Аристофана; как мы сейчас увидим, Лукиан, посвящая рассказ Тимону, принужден был вывести и Плутоса, а Аристофан, сделав героем своей комедии Плутоса, должен был оставить место и для Тимона. Так вот, в «Плутосе» имеется некто Справедливец. Какова жe его история? – Он рассказывает о себе, что некогда получил богатое наследство и раздал его нуждающимся друзьям, сам же остался беден и презрен ими. «Я думал» – говорит он – «что те, которым я помогал в нужде, будут мне верными друзьями, если сам я стану нуждаться; они же отвернулись от меня и даже не пожелали больше меня видеть»². И вот, по ходу сюжета у Аристофана, нищий Справедливец сейчас опять разбогатеет, но, конечно, переменит свое отношение к друзьям и ничего им не даст. Итак, перед нами чисто фольклорный мотив о перипетии богача, ставшего нищим, и нищего, который стал богачом: у Лукиана это Тимон, у Аристофана – Справедливец. Не зная Тимона, мы не могли бы указать более полного и наглядного мифа о Плутосе в том его характерном мотиве, где обилие земледельческих даров начинает пониматься, как обилие золота и денег. Тимон, олицетворение щедрости, Тимон, обогащающий людей и дающий пиры – вот первое действие мифа; затем второе – Тимон, грязный и оборванный нищий, который живет в скалистой местности и возделывает мотыгой землю; дальше – золото, вырытое из земных глубин, и Тимон –