ЯФЕТИЧЕСКИЙ СБОРНИК VI
RECUEIL JAPHÉTIQUE

Терсит.

1.

Во* II песне Илиады описывается военное собрание, на котором один из воинов, по имени Терсит, открыто выступает против главного вождя ахейцев, царя Агамемнона. Изображен Терсит резко отрицательно; он уродлив, нагл, труслив; его выступление против царя трактуется так наз. Гомером в виде известного социального святотатства — и, конечно, его постигает позорная кара (211 сл.). Смысловой контекст, следовательно, таков. Два главных ахейских вождя, Ахилл и Агамемнон, поссорились. Ахилл осыпает Агамемнона ругательствами, и за то Агамемнон отнимает у него военную награду, рабыню. Верховный бог, Зевс, хочет отмстить за Ахилла и посылает Агамемнону обманчивый сон, в котором предвещает ему немедленное овладение, после девяти лет неудачи, Троей. Агамемнон рассказывает об этом сне ахейским вождям и говорит, что он умышленно будет отклонять войско от похода, дабы узнать об его истинных намерениях, – вожди же пусть настаивают на походе. После этого он созывает общее военное собрание и предлагает прекратить войну, отпустив войско по домам. Утомленные люди, поддаваясь искушению, радостно разбегаются к кораблям. Тогда Одиссей, хитрый царек, хорошо читающий мысли Агамемнона, останавливает бегство, водворяет порядок и принуждает продолжать собрание, где намеревается выступить с поддержкой Агамемнона. Возвращается спокойствие и все начинают молча ждать. Но вот один из присутствующих, по имени Терсит, встает и обрушивается на Агамемнона с язвительными нападками. Он указывает, что Агамемнон обогащается на войне больше всех других, забирая себе львиную долю денег, рабов и наложниц, и при всем том остается, однако, ненасытим; пусть же он останется один грабить Трою, без помощи тех, кого он игнорирует. Нападки Терсита,

в* сущности, являются продолжением таких же, по смыслу, нападок Ахилла; но Гомер сам оттесняет их, выделяя Терсита из всего прочего персонажа. И достигается это тем, что Терсит — единственное в Илиаде отрицательное лицо. Такова его наружность: он самый безобразный из всех ахейцев, горбатый, косой, остроголовый, хромой и плешивый¹*. Таков же и нравственный его облик: наглец и нахал, он лишен чувства такта и скромности, фамильярный болтун, ругатель власти, фанфарон и отчаянный трус, готовый на все, лишь бы попаясничать перед народом и вызвать его смех². И вот Одиссей, возмущенный дерзким выступлением против царя, заставляет Терсита смолкнуть: он угрожает его раздеть до нага, избить и выгнать из военного стана, и, для подкрепления своих слов, тут же бьет его своим скипетром. Терсит плачет, дрожит от страха и вытирает молча слезы; тогда войско смеется над ним и хвалит Одиссея за то, что тот осадил дерзкого оскорбителя, который «поносит царей бранными словами». Вся эта характеристика Терсита, со стороны и его наружности, и нравственного облика, есть типичная для античности «стоячая» характеристика так называемого шута. Каждое действующее лицо имело в античности свою определенную маску поведения, и если мы привыкли встречать ее закрепленной в одной комедии, то потому только, что не подходили с этой точки зрения к эпосу и к другим литературным жанрам. Безобразие, уже само по себе, указывает на отрицательную и, главным образом, шутовскую характеристику персонажа³; что же касается до прочих черт Терсита, то каждая из них в отдельности является как бы дериватом этого безобразия и, вместе с тем, носителем его семантики. Косоглазие, хромота, горбатость, плешивость и т.д. представляют собой обычные физические черты, путем которых метафорически описывается отрицательное лицо⁴; но, взятые вместе, особенно с прибавле

нием* остроголовия, они становятся специфической маской именно античного шута¹. Да и не одного античного, конечно, а маской шута вообще. И это есть не просто литературный прием и литературная топика, а осколок социальной идеологии: ведь именно в жизни (придворной — особенно) шут имел терситовскую наружность;² человек, родившийся с горбом и с определенными чертами уродства, шел в шуты, – следовательно, литературный взгляд был только смежен с бытовым взглядом. И тот, и другой вызывались общей семантикой «шута», который представлял собою одну из метафор смерти, как «царь» – одну из метафор жизни; праздник шутов, в общей формуле Сатурналии, показывает единство этих двух аспектов в одном лице «шутовского царя», где эквивалентами «шута» являются «узник», «раб», «дурак» и «разбойник», resp. «вор»³. Этот шутовской царь есть столько же царь, сколько и раб; так сказать, идея праздника заключается в том, чтобы представить переход смерти в жизнь, смену старого и нового года, регенерацию из вчерашнего умирания (его метафоры — «узы», «рабство») в сегодняшнее новое оживание («царствование»). Функции этого перехода несет шут, как олицетворение инвективы (брани – насмешки), смеха и глупости – трех метафорических передач образа плодородящей смерти. И маска нравственной характеристики Терсита состоит именно из этих черт. Его назначение – вызывать смех народа; в своей дерзости и наглости он, прежде всего, дурак, и, наконец, вся его роль исчерпывается тем, что он «поносит бранными словами царей»⁴*, первоначально принося царям регенерацию в культурном акте публичной брани и публичного обличения. И весь разбираемый эпизод еще полон обрядовых остатков: Одиссей, как это водится при Сатурналиях, бьет шута («набитый дурак»), и сцена побоев проходит в обстановке общего смеха и глумления, подобно всем эпилогам культово-

маскарадной* смерти, до Христовой включительно. Здесь же, в угрозе Одиссея, свернуто дана и заключительная часть шутовского обряда: Терсита разденут до нага, изобьют и прогонят из стана¹, как всех Сатурналиевых шутов, козлов отпущения, фармаков и т.д.² И потому-то в за-гомеровском эпосе и в греческом фольклоре Терсит оказывается убитым, причем в одном случае он умирает от пощечины, а в другом — его сбрасывают со скалы,³ – два обрядовых приема в этого рода праздниках. И кто же убивает его, Одиссей? — Нет, Ахилл или мифологически-культовый двойник Ахилла, Мелеагр.

2.

Но по личному ли почину Гомер сделал антагонистом Терсита — Одиссея? — В двух песнях «Одиссеи» мы снова встречаем тип бунтаря и уже прямого святотатца, который идет наперекор Одиссею и возбуждает против него всех спутников. Это — товарищ Одиссея, Эврилох. В X песне он начальствует над 22-мя дружинниками Одиссея и идет с ними на разведку острова, принадлежащего Кирке; но Кирка превращает всех в свиней, а Эврилох спасается и прибегает к Одиссею с донесением. Со стиха 264 этой же песни Эврилох начинает обнаруживать черты трусости и неповиновения: когда Одиссей приказывает ему сопровождать его к Кирке в качестве проводника, Эврилох падает перед ним на колени и со страхом, со слезами умоляет его не итти туда, сам отказываясь следовать за ним и призывая всех к бегству. А со стиха 429 Эврилох обрисовывается, как прямой бунтарь: товарищей, призываемых Одиссеем к Кирке, он останавливает вопреки приказу Одиссея, и нападает на вождя с резкой критикой, вспоминая все опасности, в которые тот уже втягивал их и в своем беззаконии губил их жизни. Одиссей, возмущенный, хватается за меч и уже хочет снести дерзкому голову, несмотря на то, что это его очень близкий родственник, но окружающие предотвращают убийство и успокаивают Одиссея тем, что дают

совет* оставить Эврилоха сторожить корабль. Наконец, в XII песне Эврилох не только бунтарь, но и святотатец. Одиссей предупреждает спутников, что они находятся на острове Солнца, где пасутся божественные быки, которых убивать нельзя. Ему запальчиво возражает Эврилох. Он называет Одиссея жестоким, рожденным железом (280 сл.), попрекает его тем, что он мучит и изнуряет их всех, и, противореча его запрету, призывает товарищей насытить голод. Дружина, возбужденная его словами, соглашается с ним, и Одиссею остается сказать, что они насилуют его волю, потому что он среди них один (297). Однако, Одиссей связывает их всех клятвою, что они не тронут быков Солнца; но, когда он засыпает, Эврилох подстрекает дружину на святотатство, и Одиссей просыпается уже в момент варева. Конечно, эпилог стереотипен: Эврилох погибает со всеми святотатцами по отплытии с острова, и спасается один Одиссей. Здесь, однако, Одиссей напоминает самого Эврилоха, когда тот один спасается от чар Кирки, а все его спутники становятся ее жертвами. Напоминает Одиссей Эврилоха и тем, что сам он в эпизоде у Полифема является угонщиком и похитителем стада. Но «похищение» и «угон» — метафоры хтонические, и Эврилох там совпадает с Одиссеем, где Одиссей обнаруживает черты своей загробной природы. Так, в XI песне Эврилох — лицо, которое с Перимедом держит при заклании жертву (23), – роль Одиссея в фольклоре, лишь с той разницей, что Эврилох имеет дело с животным, а Одиссей — что архаичней — с человеком¹. Между тем, именно в этих эпизодах Одиссей является божеством смерти, непосредственно умерщвляющим жертвы, и недаром фольклор наделяет его здесь такими эпитетами, как «кровожадный зверь», «изобретатель преступлений», «враг лучших» и т.д.² Сюда же примыкает и функция Эврилоха, когда он (опять вдвоем с тем же Перимедом) привязывает руки и ноги Одиссея к корме корабля в п. XI (ст. 195), — ибо «связыванье» есть общеизвестная метафора смерти. Наконец, то, что Эврилох соединен с мотивами голода, варева и приготовления пищи ведет его по той же линии хтонических метафор к Одиссею, когда тот, нищий и раб, предлагает

разводить* огонь, колоть дрова для жарки, готовить пищу, варить и разливать вино (XV 322 сл.) – все то, чему его научил загробный бог, Гермес (319). Но ведь и сам Одиссей не скрывает, что Эврилох его очень близкий родственник (X 441), а мифологически и сюжетно это значит, что их природа едина, и лишь Эврилох метафоризирует одну определенную сторону Одиссея, хтоническую: Εὐρύλοχος – есть эпитет смерти, причем и εὐρύ и λόχος – две метафоры, описывающие ее¹. Мотив святотатства вызван именно этим; но, помимо мотива похищения, в него входит и мотив неповиновения, в нашем случае — неповиновения богу, Солнцу. И не дублирует ли он мотив неповиновения Одиссею, тоже как богу, хотя бы это был «царь» или «вождь»? Как метафоры, «исчезновение» или «похищение» параллельны «бегству», и вот мы видим, что Эврилох уже в первом пассаже «призывает к бегству», а во втором определенно «удерживает» товарищей от выступления и один «остается», переча царю у Кирки и богу на Тринакрии. Что же значит «выступать», «оставаться», «удерживать»? Сюжетно-мифологический словарь наполняет эти образы совершенно конкретной семантикой. Действует живой, бездеятелен мертвый; «выступать» — метафора жизни, «оставаться», «не итти» – метафоры смерти. Поэтому, «итти» это значит «преодолевать смерть»; «идущий» — покойник, который оживет и обновится; тот, кого ждет регенерация, должен «пройти» страну смерти буквально, и «друг» тот, кто «сопутствует» ему, «враг» тот, кто с ним «не идет» и «удерживает» его «спутников» или призывает их к «бегству»². Отсюда «сошествие» в преисподнюю «верного друга»; «верный» спускается в страну смерти, и оттого Гильгамеш — верный друг Эабани, Геракл верный друг Тезея, Алкеста — верная жена Адмета (или в индусском эпосе — Савитри). «Покорность», «повиновение» этих жен и друзей в том и состоит, что они «верны» и «сопутствуют» своим друзьям и мужьям в преисподней, «проходя» вместе с ними фазу уми

рания*. Но нетрудно видеть, что каждый из этих парных божеств персонифицирует самое смерть, и уже оттого вызывает ряд мотивов, которые представляют собой тот же образ смерти в развернутом, в форме мотива, виде. И Eurylochos, как божество смерти, метафоризируется в «неповиновение», «удерживание от выступления», «бегство» (отсюда — «трусость»), «непокорность». Этими чертами отрицательной (хтонической всегда) характеристики Эврилох тождествен Терситу. Оба, в виде очень редкого для греческого эпоса случая, «бунтари», непокорные и дерзкие, противоречащие «богу» // «царю» (отсюда и «святотатство») и поносящие их; оба трусы; оба «враги» Одиссея; и обоих наказывает смерть – кара; лишь в одном более выдвинута сторона шутовской природы, в другом «непокорности». То, что антагонистом Терсита является не Ахилл и не Агамемнон, а Одиссей, и что Одиссея Терсит «ненавидит» наравне с Ахиллом, указывает на мифологическую общность Терсита и Одиссея. В Эврилохе такая общность с Одиссеем несомненна, а слитность природ Эврилоха и Терсита подкрепляется еще и генеалогически: Эврилох — дядя Терсита,¹* а мы знаем, как в античном сюжете генеалогическое родство есть семантическое. В Илиаде же мы встречаем и контаминированное имя троянца Терсилоха, который, подобно Терситу, умирает от руки Ахилла².

3.

Но Терсит связан с Одиссеем не только в Иллиаде и в фольклоре. Есть одно рудиментарное лицо в «Одиссее», которое показывает нам стертые черты и стертые связи Терсита с Одиссеем. Это – глашатай Эврибат. Наружность его, по сравнению с обычной внешностью эпических героев, неожиданна: он горбат, чернокож, с курчавыми волосами (XIX 245). «Горб» и «черная» кожа – метафоры, хорошо и давно известные по семантике смерти; курчавые волосы считались приметой труса, человека, вообще, дурного³, а все вместе взятое дает снова маску комического типа, особенно

шута*, в формуле, представленной Терситом. Этот Эврибат, как и Одиссей, родом из Итаки, связан с Одиссеем и назван одним из наиболее чтимых им друзей (247–248). Появление его рудиментарно, упомянут он в «Одиссее» только один раз, в конце описания одежды Одиссея (225 сл.). И в Илиаде он появляется также глухо, но за то в Терситовой сцене, непосредственно перед выступлением Терсита, и снова в связи с мотивом одежды Одиссея: здесь говорится, что Эврибат следовал за Одиссеем и унес сброшенное им верхнее платье (II 183 сл.). Если обратить внимание на метафору «следования» позади Одиссея, «сопутствия» в том смысле, в каком один друг неразлучен с другим, мы поймем верность Эврибата и его тесную связь с Одиссеем в качестве лучшего из друзей, в противоположность «неидущему» и «неверному» Эврилоху; ὀπηδεῖν от ὀπαδὸς спутник, провожатый, лицо, сопровождающее кого-то, находящееся с ним или, точнее, за ним (ср. ὄπισθεν) в непосредственной близости. Таков Пилад, следующий за Орестом, его постоянный «спутник» и «друг». Это двойник бога или героя, и его хтонические функции – вариант его хтонической природы; так и Пилад, эпитетное божество смерти¹, сопровождает Ореста, получая развернутый в виде мотива образ своей сущности. И Эврибат, хоть стерто, но связан с одеждой Одиссея, как с самим Одиссеем; его шутовство рудиментарно, его связь с платьем царя рудиментарна, но за всем этим прощупывается стадия, когда Эврибат, горбатый и чернокожий, переодевался в платье Одиссея, был шутом и рабом. Но что у него сохранилось – это его имя и локальность. Он, как сказано, с Итаки (II., II 184; ср. Od. XIX 244 сл.); а имя его Εὐρυ-βάτης (ср. Εὐρυ-λοχός), широко-идущий, эпитет смерти, параллельный его черной коже и горбу; мотивы сопутствия и сопровождения развертывают в виде ситуации то, что дано в имени, а верность и дружба дублируют их. В Илиаде же он вестник, посол, глашатай (I 320, II 184, IX 170); но эта роль типична и для Одиссея, как в Илиаде, так и в фольклоре вообще, а разумность Эврибата – коренная черта и Одиссея, на что указывает, помимо Одиссеева характера и эпитетов, черта их умственной солидарности (ὅτι οἱ φρεσὶν ἄρτια ᾔδη,Od. XIX 248). Но каков в фольклоре Эврибат? – И вот тут-то оказывается, что он далеко не так «положителен», как его наметила «Одиссея». Оказывается, Эврибат – нарицательное имя плута, обманщика и негодяя. Он вор; он предатель; и он один из керкопов².