Яфетический Сборник. 1926.
Recueil Japhétique

В первые руки, протянутые мне, моя первая печатная работа.
ОФ.
15.IX.27.

Thamyris

Когда я занималась «Деяниями Павла и Теклы», мое внимание было особенно заинтересовано именем Θάμυρις. Как мог жених св. Теклы носить имя мифического певца из Гомера? Случайно или органически? Для этого нужно было вскрыть значение этого имени; я произвела анализ в той области, которая была мне доступна в сюжетологии. В сюжетологии же это имя, как материал, сделалось камертоном моих будущих работ и вскрыло для меня целый мир новых сюжетных соотношений и новых научных понятий. Однако, семантика самого имени до сих пор для меня неизвестна. Быть может, яфетическое языкознание поможет мне найти ответ. Я приведу, поэтому, параллели этого имени, как сырой материал для лингвиста, и сюжеты, которые группируются вокруг него, чтоб проверить, совпадает ли семантика имени с семантикой мифа.
Итак, гомеровский Тамирис. История его проста, и едва я скажу, что один кифаред ослеплен музами за хвастовство своим искусством, как расскажу ее всю (Il. III 595 слл.). Но случайна ли эта окаменелость сюжета, не знающая вариантов и «развития»? – Убит женщинами певец Орфей; флейтист Марсий жертва Аполлона; такой же падает жертвой Амфион из-за своей игры; Аполлон убивает певца Лина и музыканта Кинира, Посейдон – музыканта Гиеракса; певца Боримоса губят нимфы, певца Алфея и героя свирели Дафниса ослепляют богини

и боги; Гименей, создатель брачной песни, внезапно умирает; даже сирен-певиц губят музы. Можно итти еще дальше: стоит вспомнить слепоту Гомера, слепоту Демодока, слепоту Стесихора и Ксенокрита и всех мифических поэтов, чтобы все эти беды певцов перестали казаться случайными, и между ними была бы найдена связь.¹ Но вот что странно: ведь именно мифические певцы благочестивы и «прикреплены» к тому божеству, которое их убьет: в Гименее Аполлон погубит своего сына, в Лине – возлюбленного; Тамирис и сирены жертвы и дети нимф и муз; нимфы губят Дафниса и Боримоса, своих возлюбленных; Орфей, пророк Диониса, находит смерть у жриц Диониса. Таким образом, этиология мотива противоречит сюжетному канону; там, позади нее, Пенфей, враг Диониса, претерпевает судьбу самого Диониса. Адонис, убитый Аресом сам становится звездой Ареса, Каллисто, пораженная Артемидой, воспроизводит ее же роман с Зевсом и т. д. Отбрасывая эту этиологию, мы выводим из конструкции сюжета совершенно обратное заключение: в мотиве «жертвы» и «губителя» мы вскрываем их тожественность, полное единство божества и его врага, караемого и карающего.² И оглядываясь на Тамириса, ослепленного музами за хвастовство музыкальным искусством, мы так транскрибируем теперь этот сюжет семантически: герой сам есть то же олицетворение, что и музы, сам есть божество музыки, и ослепление его стоит в связи именно

с его мусической природой, представляемой природой солнечной.¹
Оттого Тамирис сын певца Филаммона и внук Аполлона.² Я не буду приводить биографии Филаммона: миф компонует одного члена семьи по чертам другого, и потомок всегда повторяет предка. Впрочем, такая «горизонтальность» мысли присуща архаике, как метод: это сказывается и в стабильности имен, и в переходящей от отца к сыну профессии или классовой принадлежности, и во всем том, что мы совершенно обратно воспринимаем, как «преемственность» и «традицию». Одно только я скажу о Филаммоне, и то для того, чтоб выдвинуть еще и третий закон в конструкции архаического мифа, тожество основателя культа с его божеством: это установление Филаммоном Лернейских таинств (Paus. II 37, 2).³ Их сущность для меня безразлична; но первенствующее значение имеет для меня «семантическая локализация», т. е. тот канон неподвижной сюжетной конструкции, в котором раз навсегда, как в конкретной местности, городе, стране, дана Фиксация мифологической идеи. И вот: Лернейские таинства совершаются в честь Деметры Лернеи, в Дерне (Paus. II 36, 7); здесь локализуется история Ио, потерявшей сына и в скитаниях нашедшей его, Ио, построившей храм Деметре и самой являющейся той же Деметрой (II 1, 3); здесь повторяется и приурочивается рассказ о похищении Плутоном Коры (II 36, 7); здесь Дионис спускается в подземное царство в поисках за своей

матерью (ib.). Семантика Лерны ясна: страна смерти, в которой пребывает женское божество до времени; к ней, как и к канону лернейских сюжетов, прикрепляется одна неподвижная идея и одна неподвижная композиция мифа о спусках в подземное царство, об исчезновении, скитаниях, поисках. Еще одна особенность архаической мысли: нет различия между страной, сказанием, действием, вещью, есть только «локализация идеи», только один семантичный объект, как олицетворение таких-то представлений. Подойдите к городу сюжетно- семантически – и перед вами всегда окажется двойник всех его местных сказаний.¹ Но значит-ли, что Филаммон, учредивший Лернейские таинства, сам есть олицетворение Лерны и eе божества, а за ним, по сюжетному наследству, и Тамирис? Для проверки мы можем взглянуть на генеалогию Тамириса и на мифы поздние, которые остаются верны сюжетным нормам; они говорят, что женская линия в роду Тамириса связана с Деметрой, мужская с Дионисом;² и сюжетный канон состоит из рассказов о любви к прекрасному, насильственно погибающему юноше;³ то тетка Тамириса губит нежного Антея, цветок, в низинах колодца, то дядю Тамириса увлекают нимфы на дно реки или колодца.⁴ Сюжетный «герб», этот тотем мифа, один и тот-же: спуск, исчезновение в страну смерти, в воду, в любовь и месть женщины; и повторение этой же идеи в компановке героев, где она – великое женское начало, он – нежное юное дополнение. Мы увидим ниже, что обязательная орнаментика именно этих сюжетных единиц в мотивы исчезновений, поисков и нахождений – есть узорный трафарет во всех мифах-биографиях божества смерти и роста.

Вода, входящая в родовой «герб» Тамириса, даст целую ветвь своеобразных мотивов. Нo прежде нам еще предстоит встретиться с нашим божеством, как водой непосредственно: в Финикии, вблизи Берита, до сих пор находится река и выступ с именем Damûr,¹ а в древности ее имя передавалось Полибием Δαμοῦρας (V 68, 9), Филоном Библосским – Δημαροῦς (fr. а 16, 22, FHG III 568), Страбоном Ταμύρας (756). Обращаю внимание сразу же, что Damûr приносит нам и название берегового выступа; что гомеровский герой на вазах называется Θαμύρας ² (в мифах Θάμυρις); и что ученым приходилось уже сопоставлять Ταμύρας с названием библейской местности Baal-Thamar³. Я нахожу опять таки, что локализация семантическая достоверней топографической; и потому приведу здесь же названия рек Римской Британии, Испании, Самнии на севере и юге Азии – Ταμάρα, Ταμάρη, Τάμαρος, Tamarus⁴, Τόμηρος, Tamaris etc.⁵ Хочется спорить с недопустимостью разбросанно-географических сопоставлений; не сомневаюсь, что одно и то же божество мы имеем в реках, озерах, заливах, проливах, горных выступах и островах Енисейской губ., и Уральской обл. – Тымер, Таймур (Tamyr по Nordenskjöld’y), Таймыр, Тамир, Темир⁶. Однако, финикийская река имеет то преимущество, что семантически локализует нужный нам миф: Филон говорит, что наша река боролась некогда с Понтом и была им побеждена (l. с.), а у Нонна имя победителя, вместо Понта, Посейдон, вместо Тами

риса, Дионис¹. Вот еще, таким образом, возврат к греческому мифу: Тамирис финикийский тожествен, через Диониса и врага – водную стихию, гомеровскому Тамирису. Но есть и отличие. Божество реки, горы и дерева,² оно разнится от подчиненных и нежных модификаций Адониса; здесь оно – Зевс (Ζεὺς-Δημαρούς, Philo Bibl. l. с.), член могущественной триады богов, уже из разряда Зевсов-Ваалов. Мы обращаемся к Бериту, месту его культа, и застаем там, наряду с местным Посейдоном, местного Диониса: помимо легенд, он является нам и на монетах.³ По-видимому, местный культ отожествлял его с Асклепием-Эшмуном, богом целителем и прорицателем.⁴ Беритский Дионис ни греческое божество, ни финикийское;⁵ оно только «сюжетное», и реальна одна его формула понятий: сила, связанная с подземным миром, врачующая и дающая прорицания, воплощенная в дереве и воде.⁶
Это еще одна составная часть все того же единого герба. Тацит рассказывает, что один киликийский прорицатель отправился на Кипр, где положил начало культу Афродиты, и сперва его потомки жречествовали вместе с потомками Кинира, но затем Кинириды вытеснили их (Hist. II 3). Имя этого прорицателя было Tamiras⁷. Кто был Кинир, мы знаем: жрец и учредитель культа Афродиты, отец Адониса, музыкант, сам дублирующий

Адониса и в олицетворении музыки, и в возлюбленном Афродиты.¹ Вообще, если культ устанавливается в честь женского божества, то его мифологический учредитель, всегда тожественный нарождаемому им божеству, являет перед нами свою женскую природу, как бог из разряда сынов-возлюбленных, дополнений. Между Тамирисом и Адонисом, между Филаммоном и Киниром разницы нет никакой; еслиб они и не совпадали мифологически, они совпали бы сюжетно; но раз дается генеалогический параллелизм, то по общим методам архаического мифотворчества линии все равно совпадают. Кинир и наш Tamiras оба из Киликии (Apd. III 14, 3), оба прорицатели, оба учредители одного и того же культа. Наконец, нити хотят слиться и в самой этиологии мифа: Кинириды и Тамириды жречествуют уже совместно.² И от нас самих зависит исторический взгляд на вещи, когда мы вдумываемся в то, что исполнителем роли Адониса некогда назывался Кинир, а еще глубже, только в виде глухого предания какой-то Тамирас.
Я думаю, теперь не так страшно перейти и к знаменитому божеству Додоны, тем более, что оно только изумительно подтвердит один из названных мифологических законов: ведь именно архаическая Додона называет жрецов божества так же, как и самое божество – τόμαροι и τομοῦροι. Но и это еще не все: ведь миф не скрывает, что Τόμουρος есть божество горы, дерева, воды и прорицания, и что имя его было и Τμάρος и Tόμαρος,³ и вот глосса Гезихия поясняет, что τόμαρος (s. v.) относится не к одной лишь горе Доданы, но есть καὶ προφήτης καὶ ἱερεὺς καὶ θύτης καὶ μάντις.
Культ этого божества Геродот называет чужеземным, скорее египетским (II 54): никто нашего Тамириса не помнит в живых

истории! Здесь герб берег свой узор хтонической эмблемы: реки Ахеронт и Ахелой, воды Кокита, царства Феспротов и Молоссов¹ обвевают Додону дыханием смерти, подобно Лерне. Борьба с рекой и здесь: Геракл борется с Ахелоем, как Тамирас с Понтом и Посейдоном, как нежные юноши с нимфами, упадая на дно колодца. В царстве смерти – божество света: Δωδωναῖος был житель Гипербореи, солнечной страны-страны смерти (Etym. Magn.). Царь Молоссов – Смерть, Аидоней; сюда спускается двойник Диониса, в поисках жены-сестры²: мотив Лерны. Но в Додоне мы имеем и полную картину божества: гора, у горы дуб, из-под дуба пробивается источник, который сам прорицает.³ Здесь наглядна связь между горой, водой, деревом и мантикой, как дериватом смерти. Если прибавить былую выдвинутость женского начала,⁴ то близость с Тамирисом усилится. Но еще показательней, что миф и сюжет трактуют додонского прорицателя, как олицетворение воды и преждевременной смерти (Paus. I, 36, 4); точно он из Дерны или Кипра; и сейчас же убийца этого додонского прорицателя (а μάντις, мы видели, есть и жрец и сам бог) в варианте мифов явится благодетелем и защитником.⁵ Достаточно ли узко взять понятие «жертвы» и «губителя» даже в их единстве? Закон сюжета еще алгебраичней: герой погибает в своей собственной стихии, чтоб возродиться в ней же. Губителя нет, как и жертвы. Я и вне-я слито.
Оттого мифических юношей всегда губит их мать. По Геродоту, царица Массагетов убивает Кира Старшего в отмщение