Басня   —   Лист 473

глубже и «литературней», чем незамысловатый сюжет, лишенный цели и направленности, древней* «эзоповской» басни. Наш поэт ни в какой мере не солидаризируется с ястребом.
Почему же эта басня, объективно утверждающая могущество насилия, обращена Гезиодом к царям? Ведь она не завершается моралью, которая показывала бы несостоятельность произвола. Насильникам-царям, о которых у Гезиода речь дальше, только приятно было бы услышать такое «назидание» (термин, которым Гезиод называет свою басню, – αίνος). Так уж не Царей ли, не их ли торжество восхваляет басня Гезиода?
Все исследователи заверяют нас, что эта басня имела целью воздействовать на совесть: она хотела показать все безобразие произвола и утвердить превосходство невинности над грубой силой: бедный соловей, божественная птица, невинный певец, так же несправедливо страдает в кривых когтях хищника, как праведный муж железного века от ложных клятв и клеветы гибриста, бесчестного нарушителя права. А, так, значит, и у зверей есть свои праведники и насильники, не только у людей! Но ведь мы в мифическом веке железа; кто дал нам право одну вещь воспринимать в плане мифа, а другую, совсем произвольно, переводить в план чистейшего реализма? Это ошибочное рационализированье. Это тот же порочный метод, по которому Прометей, герой фантастического мифа, в руках социологов приобретает ряд реалистических черт. Нет, мы имеем дело со своеобразным сознанием, которое порождает целую систему смыслов, таких же своеобразнейших, как и это сознание. Покинув рассказ о пяти поколениях, мы еще не вышли из эсхатологического