Идея пародии   —   Лист 11

значает* путь ее от бога, через героя и священное предание, к простому смертному — человеку, путь не комедии в нашем общем смысле, а пародии в ее былом сакральном значении. Этот генезис пародии от всего священного объясняет нам, наряду с Кратином и Аристофаном, такое непонятное явление, как жанр трагикомедии и гиларотрагедии: теперь мы поймем, что если на сцену выводился Дионис в качестве главного действующего лица, а Зевс, Посейдон, Гера и т. д. эпизодически или косвенно, то выводился на сцену некогда и сам владыка богов, Зевс (ср. у Платона — * комика “ Ζεὺς κακούμενος ”), и что существовала литературная форма — опять таки сценическая, т. е. в корнях обрядовая — которая специально пользовалась возвышенной формой и священным сказанием, чтоб лишать их содержания и передавать в комически-ничтожном виде, — и все это задолго до Помпония или Ринфона. Это заставляет меня отвергнуть два ходячих мнения — одно, о появлении богов в смешном положении, как о позднем явлении религиозного упадка, — напротив, именно связь божества с пародийным началом относится к древнейшей религиозной концепции; и второе, о влиянии трагедии на Аристофана. Совершенно иначе судит Аристотель, когда он говорит о выходе трагедии из смешного, и взгляд его находит подтверждение именно в пародии. Черты трагедии, которые так явственны в древней комедии, смежность в композиции, хоровых партиях и языке объясняется одним общим происхождением их и одной общей их природой. Гиларотрагедия — один из прямых признаков этой былой общности: за древность ее говорят