и
* ее действующие лица, пантеон богов и героев, и священные ее сюжеты, безлично называемые нами мифами, и смежность ее, как жанра, с флиаком и фарсом — древнейшими, как известно, драматическими формами, свойственными каждому народу в его стадии обрядового творчества.
8.
Напротив, этим родством трагического и смешного, которое вскрывает нам идея всякой пародии, мы пренебрегать не должны. Не случайно, конечно, а глубоко показательно, что пародия сопутствует не комедии, а именно трагедии; не случайно и то, что у Менандра или в римской комедии мы не встречаем того элемента, который очень неточно называем сатирой, и что “смешная трагедия” доходит до нас в виде целого жанра, хотя и превратно понятого. И сейчас же напрашиваются параллели: из древнего мира — римская мифологическая ателлана и exodium, пародировавшие только что шедшую перед ними трагедию1, и греческая сатирическая драма, в шутливой форме замыкавшая тетралогию высокого мифа; а из средневековья, где мы имеем (я не говорю уже о мистериях с комическим элементом или об интерлюдиях на библейские сюжеты), где мы имеем ту же гиларотрагедию в идее Pia Hilaria, веселой фацеции благочестия; как безбожие Лукиана было подготовлено священным характером пародии, так в X-м веке комедия из житий свя
