не всякого юноши, а одного определенного: целомудренного. Значит, в системе древней образности ‛целомудренный юноша’ уподобляется ‛старику’. Если вспомнить, как аскет, незнавший женщин, отождествлялся с небом в период засухи, т.е. с непроизводящим небом, то станет понятно, что целомудренный мужчина – это мужчина непроизводящий.¹ Таким образом, это целомудрие Иосифа в основе не есть какая-то добродетель; оно скорее подошло бы под рубрику порока, если б могла в то время существовать мораль. Но морали нет; то, что Иосиф целомудрен, не плохо и не хорошо, а просто повторно бездождному небу. И в священном обряде тот, кто изображает небо, оттого и хранит до поры до времени целомудрие. Но кто же должен разыгрывать роль непроизводителя, начала неплодного? – Либо еще девственный юноша, либо «чистый» дурак, либо старик. Однако, они все «святые», все жрецы, отшельники, послушники и т.д., потому что все они – олицетворение самого неба, понимаемого, как божество.
5
Не вытекает ли отсюда с полной необходимостью, что целомудрие мужчины – неплодие неба – должно быть нарушено насильно? И кому же сделать это, как не самой земле, которая представляется женщиной? Ей нужно рожать, но небо не изливает в нее дождя; тогда она должна стать активной. Сперва, повидимому, это просто нападение и акт поединка, от которого остается одна бранная борьба, предшествующая индусскому обряду. Но и в мифе об Иосифе жена Потифара действует агрессивно и схватывает юношу.² Дальше поединок заменяется искушением. Но характер заманиванья остается сакральным, и мы узнаем об этом в античности и по вазовым изображениям, и по обычаю, и по литературным сценкам. Так, например, бытовая античная гетера заманивает прохожих из окна; подобным же образом поступают и с небожителем в мифе; в культе, на месте гетеры, в этой же позе у окна находится богиня производительности, и т.д.³