В церковном мифе эта же дева Мария есть море, а в фольклоре Морена – вода, море и смерть¹. Если б имя Макрины могло показаться осмыслением ее водной стихии и власти над дождем, то варианты имени Маркита, Макарида и Макрида указывают, что мы имеем женские формы от ‛mar’ и ‛mak’, и что Макрина – Макрида является связующим звеном между Макаром и Маринами. Любопытно, что и Маремьяне прилагается эпитет вечерней зари, в отличие от Марии – Мареи, зари утренней; но Макарида – это полуночное светило², в соответствии с загробной природой Макара. Как рядом с Макко идет Акко и Акка, так рядом и здесь следуют Ариды, Мариды (sic) и Макариды, владычицы сна, помогающие от бессонницы³, другими словами, божества смерти. Вот к этому-то полистадиальному и поливариантному божеству дерева, светящего неба, смерти и воды прикреплены песни о тонущей девице; обряд, как мы знаем, производил это утопание действенно. Итак, как вода, она потопляется; как светоч, сожигается; как дерево, вешается. В ней, следовательно,еще живет семантический пучок ‛неба – воды – преисподней’ со всеми его дериватами, с прибавлением ‛женщины’, ‛земли’, ‛плодородия’, но этот пучок стадиально развертывается в космическое олицетворение собирательного периода, в тотемное, разрываемое божество периода охотничьего, в земледельческую богиню первенствующего значения, с выделенным преобладанием такой черты, как ‛материнство’
V
Партнер Марии – божество мужское, знаменитый Купало, такой же полистадиальный и многоименный, как и она. Их семантические судьбы одинаковы: их обоих венчают, их хоронят вместе, их гонят, бьют, топят, сжигают. Они оба переживают страсти, проходя мученичество в огне, в воде, на дереве, в обрядах разрываний на части. В быту они чучела и куклы, в религии они боги, в драме они объект разрываемой на части еды тотемного животного-хлеба, в литургии они раздробляемый жертвенный агнец, в мифе и сюжете – будущие герои греческого романа, мученических житий и романа приключений; в реалии они дерево, вода и огонь. В их лице изгоняется зима-смерть, и они дают ответ за свою подземную семантику; но их оживание означает новую весну и новое рождение животных, растений, людей. Когда их убивают, – а до этого еще иногда преследуют, судят, вырывают из рук толпы, – община плачет;

но после похорон этих богов начинают есть, пить и безудержно веселиться. Эти крестьянские боги, умирающие и воскресающие, претерпевают насильственную смерть, обычно весной в ежегодных обрядах, приуроченных к майскому празднику или представляющих его вариант¹. В майских праздниках партнером Марии является уже не Купало, а та или иная разновидность Иоанна: то это Иван да Марья, то Ганс и Гретель (Иван и Маргарита), то Ян и Моржена, то Иван Купало и Морена и т.д., – и недаром Иван Купало отождествляется в фольклоре с Иоанном Крестителем. В Евангельской мифологии Мария теснейшим образом увязана с Иоанном, и увязана тем, что Иоанн оказывается двойником, заместителем Иисуса: матери своей, Марии, он говорит, что Иоанн ее сын, Иоанну – что она его Мать, и Мария с этого момента переходит жить к Иоанну². В фольклоре Иван да Марья – цветки; они сестра и брат, одновременно любовники друг друга³; так, Иоанн и Мария вырастают вместе, как два цветка, и Иоанн носит все те эпитеты, что и Мария⁴. Но те же Иваны являются шутами народных фарсов, шутами-богами, олицетворением племенных, позднее национальных, блюд: Джиованни Маккарони у итальянцев (мучное блюдо), Жан Потаж у французов (похлебка), Ганс Вурст у немцев (колбаса), Ян Пиккельхеринг* у голландцев (маринованная селедка), еще у французов Жан Фаринь (мучное блюдо) и т. д.⁵ Наконец, и самое нарицательное имя итальянского шута Zanni** идет от Giovanni – Gianni –Zanni, рядом с sanio, sanno, σάννας, τζαννός, именем римских шутов⁶. По-гречески это ‛moros’, ‛mokos’, что соответствует римскому ‛morio’ ‛дурак’ (т.е. mor – mok, коррелят к mar – mak).
Таким образом, обычное соответствие к Марии – это Иван. Он олицетворяет страстного бога, он олицетворяет еду, и в сказке он – принц Солнца, дурак, как и в фарсе. В евангельский миф он попадает только как вариант, существовавший за много веков до позднейшего святого Иоанна. Здесь он замещает по отношению к Марии ее сына Иисуса, тело которого есть хлеб, одежды которого блистают в небе и осеняются облаком, жизнь которого представляет собой страсти с шутовским маскарадом Сатурналий – в конце. И он, Иоанн, сам тут же,

в евангелии, претерпевает мученические страсти. Если у подземного Макара голова страдала от шишек, потому что отождествлялась с древесным плодом самого Макара, то голова Иоанна уже прямо оказалась плодом, и ее, отрубив, подают на блюде во время пира¹. Иоанн – заместитель Иисуса еще и до сцены с Марией: он его предшественник, его более древняя форма. Рождение Иоанна идет параллельно рождению Иисуса, и Иисуса принимают за воскресшего из мертвых Иоанна, Иоанна – за пришедшего спасителя². Сперва Иисус, Мария и Иоанн – единый триморф; затем Иисус обособляется, а Мария и Иоанн становятся параллельными фигурами, которые появляются всегда вместе, в полной симметрии, перед изображением Иисуса; иногда их заменяют Адам и Ева³.
VI
Но Мария еще имела имена Мурена, Мурриена и Мамуриена⁴. И едва ли такая Мамуриена, ежегодно предаваемая смерти, едва ли она была чужда римскому Мамурию. Этого Мамурия ежегодно весной, 15-го марта (т.е. в день Марса), носили по городу, прогоняли, били розгами, сжигали и хоронили⁵. Но Мамурий – это старый Марс, этрусский бог света и растительности; его вариантные имена были Maris и Mamеrs, в связи с ‛mar’ ‛смерть’, ‛mar-mar’ u ‛mar-mai-ro’ сиять, блестеть⁶. С другой стороны, эта же пара женско-мужских богов, ежегодно умерщвляемых, в Греции носит имя ‛far-mak-oi’ фармаки. Еще в классической Греции обряд продолжал жить: избиралась пара из женщины и мужчины, которая олицетворяла злое начало года; ее гнали по городу, били и умерщвляли; эта смерть приносила освобождение от смерти и новое оживание растительности, животных, людей⁷. Этих фармаков топили, побивали каменьями сбрасывали со скалы вниз. В них – парное соответствие к майским царю и царице и к Марии с Иваном, но не только с Иваном, а и с Макком: far-mak-oi дают безличную пару страстных* богов, членов общественного коллектива, ежегодно умирающих и воскресающих. Это еще не индивидуальная богиня Мария и не индивидуальный бог-шут Иван или Макк: это Мария, Иван и Макк с маленькой, так сказать, буквы, сочлены женского коллектива всех Марий и мужского коллектива всех Макков и Иванов. Марии и Макки-Иваны, являясь совокупной

социально-производственной единицей, в то же время представляют в каждом своем отдельном лице и часть этого коллектива, и всего его целиком; они, будучи собой в раздельности, представительствуют за весь коллектив и носят его имя. Другими словами, они восходят к тотемистическому периоду и сами являются тотемами в прошлом; как след, осталось наречение массовой женщины Марией, массового мужчины Иваном («национальные» имена!). Так, в фольклоре многие богатыри называются Ивановичи; Иванушко – в купальских песнях имя хозяина; Ивановы дети – это все вообще люди; каждый новорожденный, получив крещение, называется Иваном независимо от данного ему имени¹. Такие парные соответствия женско-мужских имен, как Макк-Макка (Макко), показывают принадлежность к одному и тому же племени. В таком формальном соответствии находятся примерно, Мария и Марон, эпоним Маронии, связанный с земледелием, растительностью и первым насаждением лозы,² одна из сущностей позднейшего Диониса. К Марону может служить вариантом Maris*, мифический герой, река, приток Истра³. Женским соответствием, вариантом Марии, можно считать к Марону мифическое животное по имени ‛marra’: это собака Икария (тоже ипостаси Диониса), которая заставляет увядать траву и цветы, но растит виноград (по-гречески μαῖρα и μαρjα**, marja, Марья)⁴. С ней можно связать имя дерева ‛moria’ (Μορία), того священного дерева, которое играло роль в празднике Панафиней и носило на себе следы подземного культа⁵. На фармаках, однако, удобнее всего проследить стадиальность парных страстных* тотемов-богов, поскольку они козлы отпущения; в еврейской обрядности козлов заменяет пара петуха и курицы, причем петух своей смертью избавляет от смерти мужчину, курица – женщину⁶. Но древнее, быть может, пережиток в раввинистической обрядности: вместо курицы и петуха над головой женщины и мужчины вертели горох и боб, а затем бросали их в воду, т.е. топили⁷. Этот любопытный обряд земледельческого быта показывает, как Макк был некогда ‛бобом’ и ‛шутом гороховым’, который вместе с Маккой (не принцессой ли Горошиной?) подвергался ежегодной насильственной смерти, подобно фармакам и последующим Мариям с Иванами или Иисусом. Тем любопытней вспомнить, что и бытовые шуты-короли, он и она, выбирались на краткое время, что приметой избрания служил боб, и что их царствование⁸ заключалось в еде мучного пирога, – а затем их изгоняли.

VII
Майскую пару и кукол типа Марены не только топят и сжигают, но и венчают. Момент брака обязателен, и деревня сопровождала его тем, что сама устраивала массовые соединения женщин с мужчинами. Если наука сейчас реконструирует ежегодный священный брак между Иисусом и Марией, то в фольклоре, особенно обрядовом, такой брак лежит на поверхности. Иван да Марья не просто братки, но и любовники: такова увязка между всеми культовыми и фарсовыми протагонистами, между ‛ею’ и ‛им’, богиней-шутихой и богом-шутом. Но самый брак тоже стадиален. В стадии космического мировоззрения брак связан с культом неба, солнца¹ и семантически означает победу над мраком; так как в тотемистической системе вожак социально-производственной группы есть тотем, то именно этот вожак и является тем тотемом, ежегодным победителем ночного мрака, который вместе со своей женской, равной ему, парой осиливает временную смерть. ‛Брак’ – это одна из метафор ‛смерти’, семантически равнозначная ей; акт брака – акт преодоления смерти солнца, акт схватки и борьбы с преисподней; брачный обряд – это обряд поединка света и тьмы, обряд солнечной победы. Вожак-тотем, поэтому, ежегодно оказывается ‛победителем’ и ‛женихом’: позднее, в родоплеменном быту, ‛вожак’ становится ‛царем’, ‛тотем’ – ‛богом’, но остается ‛победителем’ и ‛женихом’². Таким образом, в период космического мировоззрения ‛жених’ и ‛невеста’ – парные тотемы (позднее боги) победы и оживания, одновременно представители всего коллектива (позднее царя и царицы, бога и богини города)³.
В земледельческий период появляется обрядность прямых оплодотворений, массовые браки с целью плодородия, храмовый, аграрный и бытовой блуд. В женщине подчеркнута сторона производительности, ее природа зачатий и рождений, – но в неразрывной аналогии с рождающей и обсеменяемой землей; женщина-божество есть ‛мать’, подобно земле, ‛мать’-‛матка’, олицетворение органа рождений. В мужском боге подчеркнута фаллическая основа оплодотворителя; он говорит в фарсе священные скабрезности, носит огромный фалл и прибавляет эротическую непристойность к обжорству и глупости. Но, как божество страстной смерти, умирающее и воскресающее, он

продолжает быть богом плодородия, увядающей и расцветающей растительности, хлебом нового урожая, агнцем, т.е. молодым приплодом скотины и человека. Из ‛победителя’ он становится ‛спасителем’, т.е. тоже спасителем от смерти, но уже в виде ‛врачевателя’ и ‛подателя дней’, ‛подателя жизни’, ‛воскресителя’¹.
VIII
Праздники «майской пары» сохраняют полней всего обряды Марен и Иванов². Майский бог называется майским царем и майским женихом, а богиня – царицей и невестой мая. Их свадьба и их венчание – центральное действо в празднике. Cамое интересное, что майские жених и невеста, царь и царица, являются олицетворением майского дерева; они вступают в торжественной процессии в деревню или город, и это означает прибытие весны, т.е. оживание новой растительности, новых животных, новых людей. Параллельно с майской парой так же шествует разукрашенное майское дерево. С деревом, посохом, ветвью ходят из улицы в улицу, из дома в дом, и эти обходы совершает само божество растительности и плодородия³. Одновременно горят майские костры и более или менее вариантно происходят обряды еды, состязаний, ряженья, производительного акта. Есть в майской обрядности и такой момент: майского царя-жениха невинно обвиняют и хотят умертвить, но его спасает его женская пара при помощи венка. Такова, в главных чертах, старинная германская обрядность; в старой Англии майский праздник справлялся несколько иначе. Здесь та же пара жениха и невесты, царя и царицы; ее зовут Марион, и это имя нужно понимать, как вариант к Марам – Мариям – Маренам, но не в виде потомка евангельской Марии. Его зовут Робин, что значит ‛разбойник’; в фольклоре Робин является разбойником, влюбленным в Марион. Страсти этого разбойника разыгрывались в старых церквах средневековой Англии:⁴ он был неправедно гоним и судим, осужден на смерть, но избег гибели. Распинали ли его на кресте и воскресал ли он, неизвестно; обыкновенно в тех сюжетах, которые строятся на мифе о божественном разбойнике, имеются типологические мотивы привязывания к дереву и воскресения на кресте⁵. В лице Марион и Робина мы имеем богов типа Марии и Иисуса, лишь с иной классовой функцией: еврейско-христианский вариант мифа лег основой «священной истории» официальной церкви и сделался орудием борьбы господствующих классов против угнетаемых в период феодализма; другой вариант этого же мифа продолжал бытовать в т.н. народной среде, среди угнетенных крепостных, и его

герой выполнял функцию борьбы с притеснителями-дворянами, землевладельцами-помещиками и феодалами, с городскими богачами. В результате Иисус оброс чертами смирения и покорности, а Робин, напротив, сделался великодушным разбойником, который грабит и убивает богачей и эксплуататоров; он гроза денежной и родовой, особенно земельной, знати, но он защитник бедняков и «мировой справедливец». Между тем, в Иисусе имеются разбойничьи черты, в Робине праведные; уже давно показано в науке, что евангельский разбойник на кресте двойник Иисуса, и что даже оба разбойника, среди которых третьим и срединным распят Иисус, представляют часть троичного бога.¹ Семантический генезис такого бога-разбойника лежит в переосмысленной хтонической природе первоначального олицетворения ‛неба-преисподней’; поэтому понятно и вполне закономерно, что в языках яфетической системы ‛бог’, ‛разбойник’ (resp. ‛вор’) и ‛шут’ эквивалентны², точно так же, как в культе, мифе и сюжете. Таким образом, майский король Робин, бог весны и воскресающей растительности, является прекрасным вариантом к Макку, фарсовому шуту, к Иванам и Ярилам, «народным» богам-чучелам, к скорбным официальным богам типа Иисуса и Иоанна.
В основе, однако, эти весенние игры с Робином и Марион представляют собой праздники плодородия, уходящие в архаическую фольклорную древность. Возможно, что они переродились из такого рода обрядов, вариантом которых были и римские весенние игры в честь Робига и Марса. Робиг – полевой бог, связанный с Матерью-землей и Флорой-растительностью; ему молились о целости колосьев, и Робигалии были его весенними играми³. Не были ли имена Робина и Робига вариантными, еще лишенными «разбойничьей» тематики? Во всяком случае, Марс, знакомый нам как Мамурий, имел ряд женских форм, среди которых Мамуриена соответствует Марионе.
Еще одна особенность английской майской пары заключается в том, что ее сопровождал так наз. morris-dance, т.е. мавританский танец. Необходимыми фигурами этого танца, который совершался вокруг майского дерева с большим шумом и пестротой красок, были: Робин Гуд, Марион, шут, маленький Джон (Иван!) и монах Тэк, Том, играющий на трубе, лошадка, на которой ездят верхом, Дракон и от двух до десяти моррис-танцоров с вымазанными в черное лицами. Кроме главного шута, танцовали еще и скоморохи⁴. Почему morris (и morrice)-dance называется мавританским танцем, не вполне ясно; ему следовало бы

иметь название morisk или moresk. Возможно, что ‛morris’ относится к пляске не в значении мавританской (что было осмысленно и прибавлено потом), а по линии семантики, лежащей в разновидностях тотемных ‛mar’ и ‛mor’, ‛mak’ и ‛mok’¹.
Итак, Марион окружена свитой партнеров: тут шут, тут разбойник, тут Иванушка, балаганный конь, наконец, тут и знаменитый мифологический дракон². Это воплощение тьмы умножено здесь в целую ватагу черных сил, ставших после средних веков маврами.
IX
Майская пара представляла собой майское дерево. Но что же такое сам ‛май’? Вариант к ‛mar’–‛mak’, этот ‛mai’ означает то дерево и ту растительность, тавтологическим эпитетом к которым он стал со временем. «Mai...означает зелень вообще»,»…самое дерево зовется маем» – говорит исследователь весенних обрядовых песен и майских обрядов, Аничков, еще до яфетидологии³; при этом он указывает на то любопытное обстоятельство, что майские обряды справлялись вовсе не в одном месяце мае, и все же назывались майскими. Имя принца Мая сохранилось и в фольклоре, как имя жениха Весны, Солнечной принцессы. Но кое-что имеется и в античных культах: римская богиня Maia, которой приносилась жертва 1-го мая; римский бог Majus и Juppiter Majus в Тускуле; майский праздник с панегирией в честь земли-кормилицы, Майи, и целого ряда богов с основой на ler-lem-lar.⁴ Культ Майи, прочем, далеко не исчерпывается поздним Римом, а охватывает древнюю Грецию и Малую Азию. Майа считалась богиней смерти и весенней растительности, хлеба и полей; она почиталась как подземное божество, как земля питательница и кормилица. Это значение Майи (ее имя по-гречески значит ‛мамка’, ‛матушка’, ‛повивальная бабка’) возвращает нас к матери-матке Марии, к кормилице Деметры – Акке и снова к кормилице Акке Ларенте, богине смерти и любовнице Геракла, которая была блудницей и Бобовой ипостасью, вскормившей своей грудью первого царя Рима. В таком смысле, в каком Maia мамка и матушка, земля-кормилица, или Мария – Марена мать и матка, именно в этом самом значении евангельская Мария ‛мать’ Иисуса. Рядом с нею фигурирует еще другая Мария, блудница, которую защищает Иисус; и третья, сидящая у его ног ученица, умащающая его