достигаем, кончает последнее плавание» (Ib.
21–29). Судьба Персея и судьба Гиппоклеса, таким образом, различны с формальной точки зрения: но то, что для полубога – бессмертие среди райских пиров и песен, то для смертного – награда при победе в состязании и громкая слава. Эта слава, эта награда – эквивалент рая и нетленности; здешние пиры, здешние хвалы эпиникий и сладкие звуки Пиндаровской лиры отражают и повторяют обстановку рая.
Так и по поводу доблестей Терона Пиндар говорит, что праведники, подобные этому победителю, наслаждаются вечным блаженством. Это знаменитая II Олимпийская; ее эсхатология интересует меня с иной стороны, с этической. Пиндар рисует рай и ад; там праведники, здесь грешники. Рай – это не только полное освобождение от труда и вечная жизнь, но и вечное солнце. «Доброклятвенные мужи» населяют острова блаженных, а нарушители клятв испытывают тяжелые муки в преисподней. Судит всех Радаманф, сидящий рядом с праведным царем золотого поколения, Кроном. И кто же из «доброклятвенных» находится в обществе бессмертных богов, на небесах? Кадм и Пелей, и славный герой Ахилл, победитель Гектора, Кикна и Мемнона (
57–83).
3
Пиндар себе противоречит. Конечно же такие носители правды, как его Терон, могут попасть и на медные небеса, и пешком к Гипербореям. Во II Олимпийской он это прямо высказывает. Да и для чего бы иначе быть праведным?.. Но дело-то в том, что праведниками оказываются герои, покойники, полубоги. Верность клятве, чистота сердца, справедливость – все эти качества, эквивалентные победе при состязании. Напротив, побежденные ведут существованье точь-в-точь как грешники преисподней. И тогда понятно, что судья присуждает победу или поражение: так страшный суд выносит решение, в рай ли итти душе или в ад. Но в видениях и откровениях ап. Павел, Иоанн Богослов, Сципион были безмолвными свидетелями загробной участи душ. Здесь же более древняя версия.
Если б Пиндар брал из фольклора только структурную схему, отдельные образы и мотивы, если б он, вообще, «брал», то в его поэзии мы нашли бы известное количество заимствований, которые противоречили бы его собственной художественной системе. Однако дело не в его литературных приемах, а в его литературном сознании. Вся образная система фольклора, созданная народной этикой вокруг физической победы, как победы моральной, доминирует в сознании Пиндара над его литературными установками. Она до такой степени пронизывает всю ткань его песен, что непроизвольно для себя Пиндар вовлекает в радостную оду глубоко-мрачные эсхатологические мотивы, явно противоречащие и основной установке победной оды и центральному образу «награды за праведность».
Смертный не обладает счастьем ни в настоящем, ни в будущем, говорит Пиндар; достаточно одного мгновенья, чтоб ветер стал дуть в другую сторону (Ol. VII, 24–26, 94–95). Человеческие надежды, то поднятые до неба, то упавшие в бездну, плавают по океану иллюзий; никогда еще ни один смертный не получал от богов истинного
