Об основном характере греческой литературы   —   Лист 6

(N. VI, 4–7). То, что определено, должно сбыться во что бы то ни стало; и если добродетель дана владыкой Участью, она непременно проявится (N. IV, 41–43). Когда эфемерному созданию, человеку, бог посылает счастье, это для него блестящий свет и милостивая вечность (Р. VIII, 96–97). Смертные не должны восставать против богов, когда те одному дают счастье, а другому нет (Р. II, 88–89). Все могут только одни боги: «Богу возможно из черной ночи поднять незапятнанный свет – и закрыть чистое сияние дня чернооблачным мраком» (Fr. 119). Бог Аполлон – тот знает и основную цель, и пути жизни, и счет листьям, которые шлет наверх весенняя земля, и число песка в море и реках, и то, что будет, и откуда придет (Р. IX, 44–49). – Конечно, нужно очень осторожно вести себя в отношении богов; их гнев, чуть что, приводит к жестоким последствиям. Этой тезе Пиндар уделяет много мифологического места, показывая вереницу примеров. В III Пифийской оде он рассказывает, как Зевс испепелил молнией Асклепия за то, что тот претендовал на воскрешение мертвых. В связи с этим Пиндар говорит, что смертный не должен забывать чувства меры в своих желаниях, обращенных к богам. Он не должен забывать, какой он сам природы и какова его участь. «О, милая душа», восклицает певец, «не стремись к бессмертной жизни, но придумай все, чтоб эту продлить» (61–62). А в конце XII Пифийской Пиндар говорит еще отчетливей: «Если и есть счастье среди людей, то без тяжких усилий оно не дается, но и его еще сегодня может привести к концу божество. Рока не избежать. Но будет такое время, когда, вопреки надежде, по замыслу рока одно снова будет им дано, другое никогда» (28–32), т. е. каприз судьбы таков, что ее «дары» всегда противоречат нашим ожиданиям. Боги, руководимые такой судьбой, завистливы и мелочны. В XIII Олимпийской Пиндар просит «широкоцарствующего на вершинах Олимпа Зевса-отца» отнестись к его, поэта, словам без зависти (24–25)...
Поразительно, до чего этот мотив зависти част у Пиндара. Вечно один и тот же припев ко всякой славе, всякому счастью, всякой, хотя и краткой и колеблемой ветром, удаче: зависть! зависть! зависть! Человек счастлив – значит, ему завидуют; певец хорошо поет – рядом стоит завистник; победитель мудр, справедлив и покрыт славой, – берегись, однако, зависти! Завидуют у Пиндара все: боги, люди, герои, сограждане, даже певцы, – ибо Пиндар должен каждый раз оговариваться, что он смотрит без зависти на победителя (Ol. VI, 7, 74; VIII, 55; XI, 7; Р. II, 90; VII, 17; X, 20; ХI, 29, 54; N. VII, 61; VIII, 22–23; I. I, 41–45; II, 43). Но, говорит он, «те, которые почитают добродетель, выходят на ясную дорогу» (Ol. VI, 72–73); им присуждено счастье; каждая вещь свидетельствует об этом. Вот это-то и вызывает насмешку завистников (Ib. 71 sqq.). Зависть – не просто отвлеченный порок; зависть – враг добродетели, счастья и славы; чем счастье выше, чем слава громче, чем победитель нравственней, тем коварнее его подстерегает зависть. Но есть еще и другие антагонисты у добродетели: человеческая слепота, вытекающая из слабости и ничтожества людских сил, и гордость, самонадеянность, та гамма своеобразных этических нарушений, которая по-гречески называется гибрис. Оттого и праведен Демофил Кирен