архаических жанров философского эпоса,¹ а Гераклит Ефесский, озлобленный против «буржуазных» революций реакционер, оставляет нам свою прозу, еще на половину, так сказать, поэтическую, но уже лишенную метрики и строфичности, прозу, как я уже говорила, писанную на условно-классовом языке. В Аттике два языковых течения идут в двух различных планах: с одной стороны, доживает свой век язык ионической литературной прозы, язык торговой аристократии, которая теряет свое политическое и социальное значение в условиях экономического порабощения сперва Лидии, затем Персии и, наконец, экономически и политически возросших Афин. Мы видим по Геродоту, что время поэмосложения, что время повышенного тона, величественного языка уже миновало; ионийский историк дописывает в Афинах на своем ионийском языке, который в значительной степени прост, наивен, смешан с элементами обыденного языка. Другое языковое течение тоже не аттическое: оно, очень знаменательно, идет из Сицилии, из этого древнего культурного центра, в котором скрещивались двуединые культуры дорян и ионян, бывших пеласгов, иберов и этрусков. Отсюда приезжает в Афины Горгий со своим, якобы, новым художественным языком так наз. украшенной прозы. Это не первый случай, что Афины получают мировую премию за культурные ценности своих соседей и врагов. Один век господства Афин заставил не только всю античность, но и всю буржуазную науку искаженно представлять историю греческих этнических государств и называть греческим языком – язык аттический. Между тем, Аттика не начала ни одного языкового рода, ни одного литературного жанра, не создала самостоятельно ни одной философской системы и ни одного из видов искусства. Подобно живому, блещущему дарованием, публицисту, которому мало дела до этики, она воспользовалась всеми идеями своих трудолюбивых и добросовестных товарищей, чтоб преподнести истории чужие ценности в ослепительно-уверенных, черезчур законченных и, якобы, нацело самостоятельных формах.
8.
В буржуазной науке взгляд на происхождение литературного языка греческой прозы совершенно исключительный. Считается, что его изобрел Горгий; если не изобрел, то ввел; если не ввел, то, во всяком случае, перенял от другого изобретателя. Одни называют таинственные имена не дошедших до нас предшест-

венников Горгия, другие смягчают вывод, перенося центр тяжести с отдельного изобретателя языка на тот языковый жанр, который служил для Горгия прототипом и источником заимствования. Во всяком случае, Горгий считается центральной фигурой в деле создания греческого художественного языка, и от него идут две линии: одна – до Горгия, где либо пустота, либо бледные предшествия, либо языковой источник, другая – после Горгия – блестящий путь прозаического языка с двумя течениями, аттицизмом и азианизмом, причем азианизм, пышный стиль языка, связан всецело с Горгием. Приезд Горгия в Афины в 427 г. до н.э., азианизм – языковое течение вплоть до IV в. п. н. э.: вот каково влияние этого Горгия, если восемьсот пятьдесят лет длится борьба двух языковых стилей и в теории и в практике, а виновник один этот Горгий, случайный гость Афин, заезжий сицилиец! Что же было бы, еслиб в 427 г. Леонтины не послали со своим посольством Горгия? Или еслиб, вместо Горгия, был избран какой-нибудь Никомах или Каллистрат? – Художественного прозаического языка не было бы в Афинах. Не было бы ни азианизма, ни значит, аттицизма. Демосфен бы еще кое-как писал; но Исократ закрыл бы свой рассадник пышного языкового стиля; а Цицерон не писал бы вовсе, не зная, чему отдать предпочтение; язык художественной прозы погиб бы совсем, и Апулею пришлось бы писать «Золотого осла» сразу по немецки. А главное, не будь Горгия, не было бы риторики. Без риторики же не могла бы существовать формалистическая теория художественного языка...

9.

Горгий был софистом и ритором; с его именем связано не только начало художественного языка греческой прозы, но и риторика, красноречие практическое и теоретическое. Это дало повод буржуазной науке смешать навсегда проблемы прозаического языка и риторики, как красноречия, как языка ораторов. Она считает весь литературный язык греческой прозы поголовно риторическим. А как же язык историков и философов, не риторов? Здесь ответ такой: их язык находился под влиянием риторики и ее стиля. Если же это не подходит к языку Фукидида или Полибия, то ответ несколько смягчается: данные историки не избегли влияния риторики, хотя пользовались ею очень умеренно.¹ Что же такое эта риторика? – Искусство художественной ораторской речи, скажет буржуазная наука. Ораторы, в поисках наибольшего воздействия на слушателей, украшали свой язык; изучив высокие образцы поэзии и рецептуру художественности, они стали по этим образцам украшать свою речь, – и это-то начало красноречия; итак, стиль риторики, язык риторики складывается под влиянием языка эпоса, лирики и драмы.

Mетод этого влияния – заимствованье, конечно. Риторика – детище политической жизни Афин – завладевает литературой настолько, что убивает поэзию, – и если поэтические жанры сходят с исторической арены, то этому виною она.¹ Никто не избег этого, фатального почти, влияния риторики, как бы он ни был далек от нее, как от профессии. Основными украшениями языка были: ритмичность, периодизация и большее или меньшее количество поэтических фигур – т. е. как раз то, что и ввел в аттический язык Горгий. К концу IV века ораторское искусство начинает, с этой точки зрения, вырождаться; его новая вспышка относится уже ко временам римской империи, но здесь его характер уже упадочный, и перед нами – аффектированная декламация.

10.

Совершенно бесспорно, что проблема литературного языка греческой прозы не может ставиться без увязки с проблемой риторики. Но вовсе не потому, что Горгий был и ритором и изобретателем художественного языка прозы, что риторический язык ввел в прозу приемы украшения. Нет, конечно, не в этом дело, а в том, что риторы были представителями той классовой идеологии, которая создала язык художественной прозы. О Горгии, как изобретателе нового языка, уже не приходится серьезно говорить – это значило бы возвращаться к пониманию языка самими греками. Но не случайно, конечно, что софист Горгий выступает на исторической сцене, как новатор, и как новатор в области прозаического языка. Какая разница между пророческим языком Гераклитовых философских изречений, между застывшим языком философской поэмы архаически-неподвижного и торжественного Парменида, между высокопарным эпосом Эмпедокла, где автор выводит себя спасителем-врачевателем, в пурпурной одежде, с венком на голове, шествующим среди окружения учеников и трепещущей толпы – между этими древними философами и этими философами новыми, обучающими за плату кого угодно! Жрец-пророк-маг сменился философом, еще частично шаманом, врачом и теургом, который продолжал быть специалистом по вселенной и писал метрическим темным языком; теперь и этот философ сменяется платным учителем, торгующим уменьем рассуждать, профессиональным учителем философского ремесла. Мы в Аттике, в городе-государстве Афинах, где городская жизнь достигает после войн с персами кульминационного развития, где денежный рынок, обогащенный экономическим господством над рынками союзников, и торговый ростовщический капитал вызывают перестановку классовых сил, где у власти торговая и промышленная, ремесленная и богатая крестьянская часть рабовладельцев, называемая демократией. Софисты –

идеологи этой новой классовой прослойки; они учителя – нечто вроде трудовой интеллигенции; философия для них не только не ученье Парменидовой Богини Истины, но не истина вообще, и они готовы обучать каждого философской джигитовке. Язык изменяется. Вместо характера классовой изолированности, исключительности – язык у софистов становится объектом преподавания и популяризации. Как характерно, что они стилисты, грамматики, теоретики языка рядом с исключительно-огромной языковой практикой! Идеологи той прослойки класса, которая нуждается в средствах широкой речевой коммуникации, софисты проводят в жизнь новые нормы языка и занимаются разработкой новых языковых теорий. Но это – все. Дальше этого их историческая и личная роль не заходит. Дальше действуют уже не они, а только все та же классовая идеология, что и у них. Поэтический язык теряет свою актуальность вместе с жанрами поэзии, но не из-за риторики, а в силу изменения общественных отношений, новых этапов классовой борьбы и новой идеологии. Главенствует не сумма риторических приемов, а новая идеологическая установка. Греческие прозаики представляются подражателями риторов потому, что и те и другие вырабатывают один и тот же язык. Мы должны совершенно свежими глазами еще раз посмотреть на тот факт, что прозаический язык – первый язык-разговор, и что до него в литературе не было вовсе языка, как такового, а было только словесное сопровождение музыки. Это то, что мы постоянно забываем, потому что оно почти недоступно нашему пониманию. Все пелось: эпос, индивидуальная лирика, элегия, ямб, ода; философия пелась; трагедия была оперой, комедия опереткой Прозаический язык – первый, на котором говорили. Но наше внимание к своеобразию такого первого художественного языка должно быть обострено. Мы ждем, что это еще не сразу и не вполне разговорный язык; и для нас особое значение приобретает напоминание римской империи о театрализации позднейшей риторики, об ее декламационном характере, о жестикуляции и мимике во время чтения прозы, наконец, о музыке, сопровождавшей этот прозаический язык. Это уже не одно вырождение риторики, конечно! Помня странные черты внучки, мы всматриваемся внимательней в необычное лицо бабушки и распознаем в нем то, что казалось случайным, но оказалось родовым. Буржуазная наука, конечно, права, когда дает эмпирические выводы о поэтизмах риторического языка; она остается правой и тогда, когда отождествляет эти поэтизмы с языком эпоса, лирики и драмы, но она делает безусловную ошибку, пытаясь объяснить эти факты заимствованием и искусственностью. Прозаический язык, только что порвавший с музыкой и пением, остается мелодичен; совершенно естественно, что это стадия языка, в которой музыка еще продолжает жить в самом языке. Периодичность и ритмика – вот те два главных элемента прозаического языка, которые несут

еще на себе напевную функцию; они соответствуют двум основным элементам поэтического языка – строфичности и метрике.¹ Ритмическая проза, как и метрическая поэзия, не вышли одна из другой; они равноправны и параллельны, как две разновидности музыкального ритма. Прозаический литературный язык складывается по определенному ритму и расчленяется на определенные периоды. Симметрия типична для него: попарно соединенные члены периода состоят из одинакового числа слов, и слова состоят нередко из одинакового числа слогов; эта симметрия бывает особенно акцентирована благодаря так называемым риторическим рифмам, т. е. одинаковым окончаниям флексий. Антитеза в периоде несет функцию контраста, анафора повторяет одни и те же слова в начале обоих членов антитезы; исокол создает равномерность этих общих антитетирующих членов; и, наконец, ритмическое единство всего периода держит в музыкальной гармонии всю фразу.² Вся внешняя структура прозаической речи соответствует внешней структуре поэтического языка: члены периода – это строфы, причем антитеза – это антистрофа, исокол – это метрическое единство строфы и антистрофы. Не случайно, что член периода κῶλον значит член в смысле ‛нога’, в то время как стопа, ступня, нога служит мерой метра в поэтическом языке, а стих στὶχος (от στείχω ступать) снова дает ту же связь с движением ноги, с ходьбой; самое στροφή строфа, латинское versus, означает поворот, а антистрофа – возврат; мы знаем, что хор пел и двигался, пел и шел в процессии, пел и притаптывал, – период, περίοδος, и значит круговое движение. Анализ терминов показывает, что структура прозаической речи имеет тот же генезис, что и поэтической;

хоровое шествие, хоровая пляска, в которой прямой ход и поворот уравниваются симметрией, с одинаковым движением в зачине и в концовке каждого отрезка движения: вот структура кино-ритмики, оставшаяся в литературном языке. Теперь понятно, что таковы же и пресловутые «украшения» языка художественной прозы. С точки зрения формалистической поэтики, это все «поэтические фигуры».¹ Но мы уже достаточно хорошо знаем, что никаких фигур самих по себе нет, и что они созданы мифотворческим мышлением первобытного общества; с крушением же внеисторичности и мировоззренческого произвола поэтического творчества переживает крушение и основной подход буржуазной науки к риторическому языку. Образность, обилие тропов, особенно метафор и эпитетов – общее культурное наследие, которое оказалось, как и ритмика, равно использовано различными классовыми группировками при создании как поэтического, так и прозаического языка.

11.

Вопросы литературного языка и литературного произведения неразъединимы. Почему в Афинах доминирует проза ораторская за счет повествовательной? Почему в Греции ни у одного из племен-государств никогда не было новеллы, повести, романа и всего того, что называем – мы – художественной прозой? Почему повесть и роман появляются на греческом языке уже после смерти Греции? Но почему, когда они появляются, они пишутся риторическим языком? Следовательно, вопросы риторики не могут быть сдвинуты с места, когда идет речь об языке аттической прозы, но увязка этих двух проблем лежит в плане классового мировоззрения, а не в случайной личности того или иного софиста. Обычное отсутствие палеонтологического анализа приводит к тому, что явления объясняются не генетически, из их готового наличия; тем самым исчезает спецификация. При анализе риторики нужно иметь в виду, что это не только жанр политического красноречия, взрощенный Афинами V века, но и один из самых архаичных долитературных жанров, подобно драме. Произнесение речи, как рассказа, относится еще к тотемистическому периоду, а ее кинетическое и ритмическое воспроизведение к периоду, предшествующему звуковой речи. Семантика произнесения рассказа есть семантика космической реновации. Связь рассказа, действа рассказыванья ставится в связь с сиянием солнца; слово уподобляется свету; логос – это в генезисе космос, небо, столько же мировой свет, сколько, впоследствии, и демиург. Эта архаичная семантика рассказа, в акте которого преодолевается мрак, тьма, позднее смерть, проявляется в том, что древнейшая литературная

композиция – это обрамление в форме рассказа, и как раз личного рассказа (речь тотема о себе самом, в котором он регенирует); отсюда ведут свое происхождение и композиция по дням – декамероны, гептамероны и пр. Рассказы у огня, страшные рассказы на ночь, связанные с праздниками убывания и нарастания света (как, напр. рождество), счастливо кончающиеся – это все остатки былой значимости рассказыванья. Особенно ярка эта значимость в композиции «Семи мудрецов», где немота совпадает со смертью героя, рассказ с жизнью, или «Тысячи и одной ночи», серии рассказов, в акте которых ночь преодолевается рассветом, смерть заменяется жизнью. Отсюда – надгробное слово, выполняющее функцию оживания и избавления от преисподней. Отсюда – хвалебная речь, первоначально без хвалы, но приносящая жизнь тому, в честь кого произносится – а произносится она для тотема, т.е. для себя же. Отсюда – речь при состязании (‛брань’ в обоих смыслах) и речь-состязание, речь-борьба как двойной акт слова и действия, тождественных друг другу. Охотничья идеология воспринимает мир в категориях борьбы, схватки-поединка, и словесный акт остается всюду впоследствии во всех культовых действах, семантически отождествляемых с борьбой, как, напр., в актах еды (трапезный агон с его речами), в храмовых и театральных состязаниях, в судебных и т.д. Этот рассказ тотема произносится жрецом-пророком-магом и потому монологичен: это тот самый рассказ, который прикрепляется к трапезному агону и ложится основанием будущей драмы, с ее словесным поединком, рассказом-речью вестника, с речами героев. Ритм, музыка, шествие, разыгрыванье одинаково сопровождают рассказ во всех формах обрядности. Монологический рассказ, развиваясь параллельно драматическому действу, ведет, как и до-литературная драма, обрядовое существование среди греческих племен; в частности, в Сицилии, месте социального, некогда, объединения пеласгов, трагедия и комедия продолжали жить в до-литературном виде, и здесь же как раз бытовала до-литературная риторика. Впрочем, я не собираюсь развивать сейчас мысли о риторике, как жанровой параллели к драме, оставляя это, так сказать, про себя; я только хочу указать на то, что риторика имеет свою палеонтологию наряду с другими художественными жанрами, драмой, лирикой, эпосом и т.д.; и что как те получили функционированье в условиях классовой борьбы, так и она. Эта поправка на палеонтологию вносит следующие изменения: риторика оказывается архаичным словесным жанром, имеющим этап культового прошлого, и ее функционированье в рабовладельческом обществе получает спецификацию, какой нет в политическом красноречии Англии или Франции. Театральный характер риторики во времена римской империи или ораторство в театре, на Олимпийских и Пифийских мусических состязаниях, в столовых, во время торжественных обедов – это все возможно только для риторики ар

хаичной Греции, государства, предшествующий этап которого – племенной строй. Конечно, социальные условия дают риторике новое качество; конечно, призыв к ее функционированью совершается в условиях классовой борьбы Афин V века; но спецификация может быть уловлена именно тогда, когда содержание риторики будет взято вместе с противоречием ее форм. Но единый глоттогонический процесс неразрывен с единым поэтогоническим процессом. Язык греческой художественной прозы не может быть понят без ее палеонтологии. Зачем практическому красноречию вся эта архаизация языка, эта тяжелая артиллерия так называемой искусственности? Торговцу богачу и промышленнику для получения доступа к власти, ростовщику и торговцу рабами зачем эти антитезы и исоколы, внутренняя рифма, одинаковое количество слогов в симметричных словах? Очевидно, не все решается готовым фактом в его наличии. Мог ли быть прозаический аттический язык иным, чем он был, если б Горгий и не приехал в 427 г. в Афины? Нормы языка в различных исторических условиях различны. Перед нами рабовладельческое общество. Как бы оно до сих пор ни модернизировалось, на какую высоту ни ставилась бы его культура – все же его рабовладельческая сущность не может быть затушевана. Земельная знать сменяется знатью денежной, но это не приход нового класса с новой идеологией, а все тот же единый класс рабовладельцев, поставленный в новые экономические условия; идеология его частично изменяется, но ее классовая сущность остается той же. Разрыв между языковой формой и содержанием углубляется; язык снижен, близок обыденному по лексике и содержанию, но осложнен формально; несомненно, что на бирже и в лавке не говорили исоколами и антитезами; но литературные традиции по прежнему священны; Конечно, вопрос прозаического языка стоит в неразрывной связи и с вопросами реализма, как известной формы мировоззрения. То, что рабовладельческое сознание не может освободиться от религиозного восприятия мира, то, что действительность воспринимается им искаженно, как нечто низменное и вульгарное – это дает себя знать и в языке. Не может обыденный язык быть торжественным у рабовладельцев, так как обыденность для них низменна. Нарочитая удаленность от разговорного языка и приемы для избежания обыденности свойственны авторам-прозаикам; но они не могли понять, что это как-раз то, что объективно соответствовало их сознанию. Они наполнили новым содержанием старые культовые формы языка, но дальше этого пойти не могли. На мир явлений было наброшено стереотипное мерило; мысль не преодолевала условных границ «отсюда-досюда». Простой, почти обыденный язык Андокида казался неприятным, убогим; напротив, пышный язык горгианцев очаровывал. И приходится сказать, что для своего времени азианизм выполнял более прогрессивную функцию, чем аттицизм, посколько полнее выражал новую классо