такой Полифем ? – Илиада говорит о нем, как о знаменитом герое, муже доблести, который и сам был страшен и боролся со страшными; она ставит его в ряд с Тезеем¹, Пирифоем и равным им (Il. I 261). Один из вариантов мифа об аргонавтах делает Полифема другом Геракла; оказывается, Полифем вместе с Гераклом бродили в поисках сына Геракла; но Полифем среди поисков умирает, а Геракл отплывает для новых подвигов и бессмертия (Apd. I, 9, 19; Ant. Lib. 26). В этом мифе совершенно наглядно раздвоение одной общей роли умирающего и вызывающего поиски друга: ищут погибшего друга Геракла, а умирает друг-спутник, Полифем. Конечно, позади этого раздвоения сам Полифем – предмет поисков своего друга, Геракла. И вот мы узнаем в нем то же начало, что в Эльпиноре²; узнаем и понимаем его связь с Одиссеем и их эквивалентность. То, что я сказала о сюжете, повторю теперь о ролях действующих лиц: они заложены на общем тоне до-исторического представления, но инструментованы различными метафорами имен, ситуаций, характеров. – Итак, я упомянула, что Илиада приравнивает Полифема к Тезею и Пирифою. Как известно, оба героя принимали участие в похищении Елены (Plut. Thes. 10), но Пирифой играл побочную роль, сам являясь виновником неудавшегося похищения Персефоны (ib. 20). Таким образом, у Пирифоя забытая роль Аида, олицетворения смерти, похищавшей богиню света и весны. Персефоны он не добыл, но остался в преисподней прикованным к сиденью (Plut. о. с. 30; Apd. I, 8, 2, 4): следовательно и позднейшее содержание не могло его увести из мира смерти, где он оставался, как искони хтоническая фигура. Товарищ-двойник Тезея, он спускается в преисподнюю и там остается; Тезей хочет помочь другу и вывести его оттуда, но он, солнечный, выходит на свет, а его подземный коррелят уже прикован. Интересно, что к этому же Пирифою прикреплен миф о свадебной битве с насильниками его жены (Od. XXI, 295), – мне хотелось сказать «с женихами». Но, впрочем, это одно и то же. Кентавры, похищающие на свадьбе невесту с целью насилия, или женихи,

желающие в день свадьбы Пенелопы стать ее мужьями, – в основе олицетворяют одно и то же множественное начало брачного соединения, симмиксии; оттого миф в своем варианте делает добродетельную Пенелопу женой всех женихов (Lyc. а. Eust. β 2 84 р. 1435). Если я прибавлю, что Одиссей похищал коней Реса, изобретал троянского коня, превращался в коня сам (Serv. Аеn. II, 44); что Пирифой был сын коня, женат на укротительнице коней (Гипподамии), победитель конных чудовищ (Il. II, 741, Sch. Il. I, 263; Eust. Il. 265); что Тезей¹ с Пирифоем имели ἡρῶον рядом с алтарем Посейдона и Афины Гиппиев (Paus. I, 30, 4); наконец, что Тезей и Полифем победители чудовищ (тех самых, которыми они же, в другом аспекте, сами являются!) – то связи: Полифема с Тезеем-Пирифоем; и Полифема с Одиссеем – не покажутся поверхностными. Не случайно и соседство Посейдона с Афиной. Так ли чужды эти боги Одиссею? Посейдону он обречен установить культ на далеких краях земли; Афина – его верная покровительница. Да, но не ее ли изображение, не ее ли самое, похитил из Трои именно Одиссей (Il. par. Kink. I 37)? – И вот получается пронизанность одного мотива другим, одной роли другой. Аналогии, соседства, общие тематические ходы; а на самом деле единая схема сюжета, лишь с авторским размещением готовых ролей и разнообразием в готовых именах и характеристиках – два друга-двойника то совместно похищают ипостась своей собственной природы (в виде ли женщины, животного или вещи), то совместно отвоевывают и преодолевают ее. Похищение здесь есть метафора переживания смерти, отвоевание – регенерации. Поэтому, эпизоды сошествия в ад, на Тринакрии, с Полифемом, у Кирки или Калипсо и борьба с женихами, семантически, однозначны. Каждый из эпизодов, исходя из общего представления об умирании и оживании, проявляет основной образ в совершенно несхожих мотивах.

5. Признаться, мне очень трудно, оставаясь в плане семантики сюжета, искусственно разгораживать «Одиссею» от «Илиады».

В сущности, у них сюжет одинаков: отвоевание полоненной жены. Я пойду еще дальше и добавлю: отвоевание и обратное похищение этой жены из Трои. Но где же Троя в Одиссее? Она в Итаке, отвечу я. Нам не следует быть чересчур педантичными к единству имен – эту педантичность я предпочитаю сохранять для единства ролей; Троя же, как показал Узенер, здесь именно роль, а не имя (Heilige Handlung, Rh. М. VII, 313 ¹). Итак, основной мотив в биографиях Одиссея и Менелая-Ахилла одинаков. Одинаков и второй мотив, гнева. Так, Ахилл гневается за увод Брисеиды, а она уведена из-за гнева Агамемнона на увод Хрисеиды; да, но Хрисеида уведена, потому что отец пришел за возвращением полоненной дочери, а его обида есть обида Аполлона, чьим жрецом он является. Завязка Илиады – гнев Аполлона из-за увода Хрисеиды (I, 9). Как же обстоит дело в «Одиссее»? – Очень ярко. Здесь имя героя означает «разгневанный», и вся II часть поэмы развертывает этот эпитет в сюжет; в частности, гнев Одиссея обращен на женихов, овладевших его домом и женой. Но этого мало. Припомним I часть Одиссеи, состоящую сплошь из приключений. Под знаком чего она проходит? – Да гнева божества, направленного на Одиссея за ослепление Полифема, и божество это снова – Посейдон (Od. IX, 526). Правда, в частных случаях мы имеем, в связи с событиями у Эола и на Тринакрии, гнев Гелиоса и гнев Эола (Х, 72; XII, 374). Это варианты общего мотива, при единстве ролей и различии имен. Но тем лучше; если Посейдон дается нам в явном параллелизме к самому Одиссею, то Эол и Гелиос лягут двумя линиями соответствий здесь же рядом. Показательно, что ослепление Полифема, которое я уже трактовала хтонической метафорой, параллельно завладеванию Пенелопы женихами, ибо гнев Посейдона и гнев Одиссея вызваны именно этим; но еще показательней параллелизм между пленом жены и похищением стада у Гелиоса или у Полифема. Похищение и плен еще разданы в хтонической характеристике и в равенстве. В самом деле, не все ли равно для сюжета, Пенелопа в плену у женихов

или Одиссей в плену у Калипсо и Кирки? И похищаются ли наши герои в образе зооморфическом, антропоморфном или в виде вещи?

6. Когда я сказала, что в Одиссее функцию Трои выполняет Итака, я имела в виду не только общую конструкцию сюжета, но и роли Одиссея и Афины. Ведь Одиссей похищает ее из Трои, а не она ли является истинной героиней в «Одиссее»? – Пенелопа приходит на сцену действия вместе с Телемахом только тогда, когда Одиссея нет; она его жена, но далека от него, как Итака. Только со II части вступает и она в действие одновременно с Одиссеем, Афина же неотступно сопутствует ему везде; она активно действует на протяжении всей поэмы; не называясь женой, она несет функцию главной женской роли. Ее роль полнее и шире, чем роль жены: она живет в Пенелопе и в Телемахе, покрывая их собой и делая их только частями своей широкой, единой сущности. Не только поступки, но весь внутренний мир побуждений и чувств Одиссея охвачен присутствием Афины, и Пенелопа, как жена, стушевывается перед ней своей ограниченной ролью. Афина, заменяющая Одиссея в эпизодах с Пенелопой и Телемахом и сопереживающая жизнь Одиссея, есть не жена его или родственница по крови, она сама есть тот же Одиссей, но в женской природе, она – женское соответствие Одиссея. Интересно, что до-греческие мифы вовсе не представляют себе Афину девой: напротив, у нее есть замаскированный супруг, и у них рождается сын (Арd. (II 14, 6). И вот, имя этого супруга – Гефест. Итак, Афина мыслится паредром огненно-водного божества, падающего с высоты в воду и пребывающего на его дне (Il. XVIII, 395, ср. 1, 590), того божества, миф о котором представлен в Эльпиноре¹. Не говоря о том, что изображение Афины находится в храме Гефеста (Paus. I, 14, 6), Афина, сама носит имя ἡφαιστία (Hesych. s. v.), разделяя в прямой форме природу Гефеста. Впрочем, имя и здесь вариантно, и только сущность, а за нею и роль, одна; так, рядом с Гефестом зачастую появляется и Прометей. Они оба способствуют рождению

Афины, оба добиваются ее любви, и Афина почитается вместе с ними обоими. Миф о похитителе огня перешел к Одиссею: в эпизодах с Ресом, с Гелиосом, с Полифемом, с палладиумом он λῃστήρ, соответствие к Афине ληῖτις, (Paus. V, 14, 5); но, кроме того, он, πολύφρων и δολόεις, как все боги-изобретатели огня, делит природу разума и проницательности с Афиной, которая сама πολύβουλος, μῆτις, δολόεσσα и т. д. В до-греческих мифах Афина выступает, таким образом, паредром мощного божества неба, Гефеста-Прометея, чье световое начало разложилось на много отдельных черт, из которых одна воплотилась в отрасли мифов о кратковременном пребывании на небе и стремительном падении в темные низины океана (Hes. s. v. ὠκεανός ὁ οὐρανός), а другая о похищении небесного огня и заточении в преисподней. Из первого цикла произошел, как сюжетный персонаж, Эльпинор, из второго – Одиссей.

7. Через всю II часть «Одиссеи» проходит лейт-мотивом роль свинопаса Евмея. Его роль необыкновенно выдвинута, и из его биографии мы узнаем, кто он. Евмей – сын царя Ктесия, владевшего далеким сказочным островом; туда прибыли финикийцы, соблазнили царскую рабыню, и она похитила маленького Евмея. Финикийцы их обоих увезли, но Артемида поразила рабыню смертью, обратила в чайку, и с корабля ее бросили в море. А мореплавателей прибило к Итаке, и там Евмей был куплен Лаэртом (XV, 403). Итак, сюжет об Евмее принадлежит тому циклу мифов, где отрок мыслится похищенным из-за злой женщины, а виновница бросается в воду. Это дословный миф о Фриксе и Левкотее (Apd. I, 9, 1), если говорить об общности не только сюжетной, но и семантической: рабыня-птица, с высоты падающая в воду (корабль-обычная метафора неба) или сестра Фрикса, стремительно летящая в море с золотой шерсти барана (метафора солнца), дают женский вариант к роли Эльпинора¹. Сам φρίξος, «вщетинившийся», есть героизированный эпитет дикого зверя, прилагаемый Гомером к дикой свинье (Od. XIX, 446).

Нас, однако, не должно удивлять, что Евмей в своей биографии свинопаса эквивалентен такому эпитетному олицетворению дикой свиньи или барана с пылающей золотой шерстью: ведь все товарищи Одиссея, волей Кирки, были обращены в свиней, да и сам Одиссей, охотясь за дикой свиньей, был ранен ею, и когда на родине его узнают, то именно по знаку этой раны, – другими словами, приметой Одиссея остается черта природы дикой свиньи (XIХ, 439; 474). Уже не нужно доказывать, что кабан, вепрь, золотой баран – образы солнечные, и что свиньи Кирки передают обычную хтоническую идею, связанную с Киркой, как богиней смерти. Такова и роль свиньи в культе елевзинской Деметры, где в параллель к похищаемой и спускающейся в преисподнюю Персефоне опускается в подхрамовую яму и свинья (Sch. Iuc. Dial. Meret. II, 1). И именно здесь-то, у культового источника одиссеевых сюжетов, мы встречаем царя смерти, Аида, похитителя Персефоны, – а разве мы забыли, что Аид выступал у нас в ролях Пирифоя и Эльпинора? – мы встречаем культового елевзинского Плутона в виде свинопаса Евбула: Гезихий ¹ говорит, что Евбул (s. v.) прозвище Плутона ², и схолиаст к Лукиану (l. с.) отожествляет царя смерти и свинопаса до того, что говорит: εἰς οὖν τιμὴν τοῦ Εὐβουλέως ῥιπτεῖσθαι τοὺς χοίρους εἰς τὰ χάσματα τῆς Δήμητρος καὶ τῆς Κόρης Да, но Евбула, не Евмея. Однако, что такое Евмей? Он сын Ктесия, а Ктесий эпитет Зевса в его загробных функциях, как плутодота (Suid), Зевса-Гермеса преимущественно (Harrison, Themis, 300). Ктесия – эпитет Афины (Hippocr. de insom. IV, Kühn). Рожденный Майей, Гермес называется μαιάδος ὑιός (Hym. Merc. pass.) и μαίης, по матери он имеет самостоятельные эпитеты μαιάδης и μαιαδεύς (Hipp. fr. 16 у Tzetz. Lyc. 855). Его прозвища, от μαῖα, имеют окончания на ευς, ης, ος. В римском пантеоне мы видим рядом с богиней, по имени Maiа, самостоятельного бога с именем Maius (Roscher). Перед нами (εὔ) (μαιος, стоящее рядом с μαῖα и μαίας) как мужской вариант к общей сущности с усилением через ευ значения имени, подобно Εὔδωρος,

Εὔιππος, Εὔανδρος, тот же Εὔβουλος и пр. Это тем более занимательно, что Плутарх (Q. G. 17) раскрывает в Евмее родоначальника колиадов на Итаке, а в культе колиадов мужским божеством являлся Гермес (Farnell). Евмей молится Гермесу Майаду (Od. XIV, 435): хтонический герой, Гермес Εὔμαιος, он есть едва из модификаций Одиссея, и как раз воплощает собой ту его сторону, в которой он предстает перед нами во II части поэмы, когда, нищий и безобразный. Одиссей развертывает в своей роли образ смерти.
8. Сцена свадьбы Пенелопы трактована, как сцена убийства: сначала идет пир, затем музыка и пляска, якобы, для заглушения криков убиваемых женихов, и, наконец, воссоединение в браке. Не только брак оказывается параллелен убийству, но и слит с ним: по воле Одиссея, убийство женихов маскируется в брак Пенелопы (ХХIII, 131–135, 141–151), и оба акта происходят одновременно. Затем, воссоединение Одиссея с женой происходит в связи с праздником Аполлона-метателя стрел, гекатебола (ХI, 274), и путь к новому браку лежит через сгибание Одиссеем того знаменитого лука, согнуть который может один Аполлон (ХХI, 265). Аполлон? – Поистине, в конце «Одиссеи» мы стоим у начала «Илиады» и вспоминаем грозную картину разгневанного божества, когда оно из серебряного лука мечет далеко разящие стрелы в тех, кто полонил его паредр, Золотистую. И хотя Афина, женское соответствие Одиссея, имела на Лемносе эпитет (Χρύση), а Одиссей сам говорит, что его зовут αἴθων, огненно-пылающий (ХIХ, 183), все же не впадем мы в «мифологизм» и не смешаем функций роли с ее воплощением литературным. И скажем: сюжет «Одиссеи», как Одиссей сам, имеет до Гомера все соседства и всю комплексность небеснохтонических преставлений, и только потому в них эпифанирует то Гермес, то Аполлон-Гелиос, то Посейдон. Но ни один из них не есть прообраз Одиссея или сюжета о нем в «чистом» виде даже и до Гомера; а после... но 

здесь начинается уже вопрос об их изначальной, чисто-литературной, своеобразности, и Одиссей, как космологический образ, получает имя Никто.

О. Фрейденберг.