Терсит   —   Лист 2

нием* остроголовия, они становятся специфической маской именно античного шута¹. Да и не одного античного, конечно, а маской шута вообще. И это есть не просто литературный прием и литературная топика, а осколок социальной идеологии: ведь именно в жизни (придворной — особенно) шут имел терситовскую наружность;² человек, родившийся с горбом и с определенными чертами уродства, шел в шуты, – следовательно, литературный взгляд был только смежен с бытовым взглядом. И тот, и другой вызывались общей семантикой «шута», который представлял собою одну из метафор смерти, как «царь» – одну из метафор жизни; праздник шутов, в общей формуле Сатурналии, показывает единство этих двух аспектов в одном лице «шутовского царя», где эквивалентами «шута» являются «узник», «раб», «дурак» и «разбойник», resp. «вор»³. Этот шутовской царь есть столько же царь, сколько и раб; так сказать, идея праздника заключается в том, чтобы представить переход смерти в жизнь, смену старого и нового года, регенерацию из вчерашнего умирания (его метафоры — «узы», «рабство») в сегодняшнее новое оживание («царствование»). Функции этого перехода несет шут, как олицетворение инвективы (брани – насмешки), смеха и глупости – трех метафорических передач образа плодородящей смерти. И маска нравственной характеристики Терсита состоит именно из этих черт. Его назначение – вызывать смех народа; в своей дерзости и наглости он, прежде всего, дурак, и, наконец, вся его роль исчерпывается тем, что он «поносит бранными словами царей»⁴*, первоначально принося царям регенерацию в культурном акте публичной брани и публичного обличения. И весь разбираемый эпизод еще полон обрядовых остатков: Одиссей, как это водится при Сатурналиях, бьет шута («набитый дурак»), и сцена побоев проходит в обстановке общего смеха и глумления, подобно всем эпилогам культово-