Терсит   —   Лист 11 (об.)

из* другой племенной группировки, приносит действующих лиц Одиссея и Эврибата, но куски песен давно перепланированы и перетасованы; певец не решается выкинуть Эврибата, но делает его второстепенной фигурой при Одиссее и оставляет в Терситовой сцене. Ахилл не может не присутствовать, и потому остается в тесной связи с Терситом, но внутри, так сказать, его биографии, в качестве врага, о котором только упоминается; тождество Ахилла и Терсита певец упорядочивает заступничеством Терсита. Мрачная сторона в характеристике Агамемнона, как божества смерти, возможно затушевывается; вводится мотив божественного внушения, сна, который Зевс посылает Агамемнону, и в котором обманно обещает ему успешный поход на Трою. И хотя здесь явно выступает Зевс в качестве плута, певец убежденно видит мотив мести за Ахилла; тем самым складывается, что Агамемнон дублирует Зевса, и снимается с него вина за провокационный призыв к бегству. Таким образом, основная ситуация, оставаясь без изменений древней, становится новой. Тот же процесс происходит и с действующими лицами. Новая общественная идеология вводит феодальную иерархию и феодальную мораль. Во главе стоят олимпийские боги, и цари действуют по их воле; Агамемнон – главный царь – вождь (ибо «над большими властвует», I 281), Ахилл и Одиссей цари подчиненные. Все цари – люди выдающиеся, храбрые (II 188, 190); им подвластна серая масса людей невоинственных и немужественых. Брань Ахилла понятна певцу: ведь Агамемнон отнял у него военную награду. Ахилл, как царь, наделяется, в связи с готовыми мотивами гнева и брани, вспыльчивым, но благородным, характером. Но вот перед нами те же готовые мотивы, прикрепленные к Терситу. Человек с безобразной внешностью поносит царя. Придворный певец и не подозревает, что в его руках песня со священным мотивом, параллельная культовому действу. Он поет в среде суверенов, за пиршественным столом царей – аристократов. И фигура Терсита подсказывает ему живых трибунов, нападающих на притеснителей — царей. Им руководят и его общественные симпатии, и профессиональная необходимость угождать слушателям, и бессознательно действующая идеология среды; в то же время он безусловно эпичен и безусловно добросовестен в отношении к материалу, ничего не прибавляя и ничего не убавляя, возводя в культ идею беспрекословной преемственности. И все, что он вводит из современной ему общественности, уже есть в окаменелой доисторической структуре, ничего не имеющей общего с этой общественностью. Так, у него в руках