Все* эти черты составляют общую отрицательную характеристику, диктуемую основным образом смерти. Вор это то же, что похититель или угонщик, и поэтому все равно, зовут ли его Эврибатом, Эврилохом или Одиссеем; предатель то же, что изменник, и совсем уже близко Эврилоху, а керкоп – это плут, хитрец, лгун и льстец¹, очень мало превосходя Одиссея. Но общая маска этих черт переводит нас в область столько же эпоса, сколько и комедии, делая из Эврибата типичного слугу-раба и настоящего фарсового протагониста-шута; и здесь выясняется, что «керкопствовать» – значит насмехаться, издеваться² – словом, делать то, в чем состояли функции шута и что так оттеняет Гомер в Терсите. Наконец, выясняется и общий семантический фундамент всех этих, казалось бы, разрозненных, но очень единых внутренно, черт: Эврибат – эпитетное имя божества в хтоническом аспекте его плутней и мошеннических проделок – эпитет самого Зевса³.

4.

Это сейчас значительно нам поможет. Потому что Агамемнон, на которого нападает со своей инвективой Терсит, тоже представляет собой одну из сторон этого же Зевса и есть Зевс Агамемнон⁴. Посмотрим же теперь новыми глазами на начало II песни, дающей завязку для сцены с Терситом. Зевс, попросту, надувает Агамемнона: он посылает ему заведомо ложный сон, в котором провокационно внушает ему успешный, якобы, поход на Трою⁵. Сам Агамемнон, выполняя внушение, называет поступок Зевса «злым обманом» (κακὴ ἀπάτη, II 114, IX 21), а для Нестора трудно поверить, что это вообще не есть ложь (ψεῦδος, II 81). Что же делает Агамемнон? – Надувает свое войско: советуя провокационно бежать, он хочет достичь обратного. Я сперва буду их искушать, говорит он начальникам своих войск, и стану приказывать им убегать на своих кораблях, – вы же склоняйте их к обратному⁶. Целая программа лжи! И Агамемнон, следова

тельно*, дублирует здесь самого Зевса; они оба выступают, как Эврибаты, обманщики и плуты. Весь этот бессмысленный эпизод получает, таким образом, полное осмысление, и хтоническая метафора «обмана» и «козней» оказывается рудиментарной параллелью к такой же метафоре «бегства» и «трусости». Между тем, ведь Агамемнон – второй антагонист Терсита. Чем же вызвана инвектива шута? – Именно той речью Агамемнона, где он, вопреки всякому смыслу, призывает свое собственное войско к бегству (II 110 сл.); подобно Эврилоху, он говорит об утомлении и о бесполезности будущего похода и заканчивает прямым призывом к бегству и к возвращению домой¹*. И тут-то выступает Терсит со своей инвективой, понося царя и предлагая его одного оставить под Троей, самим же бежать (ср. νόστόν τε φυλάσσοις, 251)², – и в этом отношении Терсит повторяет и самого Агамемнона и Эврилоха. Но призыв к бегству для Агамемнона не случаен. В IX песне Илиады он дословно редублирует пассаж из II, с тем же призывом к бегству, в тех же выражениях³; его обличает в трусости Диомед и насмешливо предлагает бежать⁴; в X песне Агамемнон прямо говорит о своей трусости и рисует ее проявления, еще более яркие, чем у Терсита⁵. В XIV песне Агамемнон снова является в виде типичного труса, который удерживает войско от битвы и зовет к бегству под покровом ночи⁶, и здесь снова его останавливает, как во II песне, Одиссей⁷. В этих эпизодах Агамемнон сливается с Эврилохом в антитезе к Одиссею. Но в Илиаде же есть рудиментарная сцена, где Агамемнон противопоставлен Одиссею уже как Терсит: Одиссей медлит вступить в бой, и Агамемнон публично осыпает его (и Диомеда) насмешливой бранью; он называет его неискренним и хитрецом, корыстолюбцем, жадным до пиров, мяса и вина, но пренебрегающим судьбой ахейцев⁸. Гневный ответ Одиссея вызывает его улыбку (356), – как жестокий ответ Одиссея Терситу тоже вызвал смех. Инвектива всегда заканчивается смехом или улыбкой, и в этом обрядовое назначение шута; вслед за этим происходит перелом, приливают новые силы, и герой рьяно

вступает* в бой, будь это во II песне Агамемнон, или в IV Диомед¹*. Семантика инвективы и смеха заключается в идее регенерации, обновления, притока жизненных соков; в первоначальной стадии Агамемнон, в одной из своих хтонических сторон² тождественный Эврилоху (ведь и он в эпизоде с Хрисеидой такой же святотатец, как Эврилох с быками), удерживает войско, зовет к бегству, проявляет трусость, изменяет; тогда шут своей инвективой и смехом переводит его в фазу жизни, активности, боя и делает новым царем. Здесь его партнером является Терсит, или Одиссей, или Диомед, или, наконец, им был некогда и Эврибат, который остается в Илиаде (рядом с Талфибием) глашатаем и слугой уже не Одиссея, а Агамемнона (I 320, IX 170).
Позднее, в следующей стадии, инвектива становится обрядовым действом, в частности военным обрядом, и функции шута исполняет царь; чтоб поднять дух вождя или войска, он публично произносит поименную брань – и тогда обновляется воинственный дух. Так, Гектор, желая пробудить в Парисе мужество, бранит его; «несчастный, храбрый по виду, беснующийся от женщин, обольститель, лучше б ты остался бесплоден, погиб неженатым» – так начинает он свою инвективу в III песне (38 сл.); в IV песне он снова «поносит его позорными словами» (νείκεσσεν ἰδὼν αἰσχροῖς ἐπέεσσι, 325 сл.). В IV песне Агамемнон воодушевляет войско тем, что ругает его (μάλα νεικείεσκε), начиная так: «Аргосцы, крикуны, трусы, и стыда нет на вас?» (240 сл.) и в VIII песне снова: «Стыд, аргосцы, низкие трусы, с виду дивные» и т.д. (228 сл.). Что эти начальные слова инвективы имеют культово-ритуальное значение, указывает их повторение в устах божества, когда оно хочет воодушевить войско (V 784 сл.); вослед этой бранной формуле идет обычное: «сказав так, она (Афина) возбудила в каждом мужество и дух» (792). В этой же V песне богиня глумится над Диомедом: «Нет, Тидей породил сына, мало похожего на себя, мал он был телом, но воинственен...» и т.д. (799 сл.). В VII песне инвектива Нестора заставляет девять ахейских героев выйти на зов к единоборству с Гектором

(ὥς * νείκεσσ' ὃ γέρων, οἳ δ' ἐννέα πάντες ἀνέσταν,161 сл.). В XVII песне Главк глумится над Гектором: «Гектор, храбрый с виду, плохой в сражении, о тебе благородная слава, хотя сам ты труслив…» и т.д. (140 сл.). Во всех случаях брань направляется отнюдь не на врага, но на близкого друга (Главк — Гектор), на брата (Гектор — Парис), на любимого героя (Афина — Диомед, Агамемнон — Одиссей), на собственное войско и т.д., причем в результате этой брани силы того, кто служит мишенью нападок, обновляются. Сакральный характер инвективы особенно выдвинут в III песне, где Елена произносит ее непосредственно перед производительным актом с Парисом; этой жестокой бранью (χαλεποῖσιν ὀνείδεσι) она возбуждает в нем прилив производительных сил (οὐ γάρ πώποτέμ' ὧδέγ' ἔρως φρένας ἀμφεκάλυψεν, 442 сл.), и немедленно после акта инвективы они оба направляются к ложу (426 – 448)¹.

5.

И, наконец, третий антагонист Терсита, Ахилл. Теперь, когда мы уже знаем, что Агамемнон есть и Терсит (включая Эврилоха и Эврибата), вернемся к самому началу Илиады. Перед нами развернутая в целый эпизод типичная сцена обличения и поношения царя. Предсказатель Калхас объявляет, что Агамемнон должен вернуть пленницу Хрисеиду ее отцу Хрису, жрецу Аполлона, иначе этот бог изведет чумой все войско (I 92). Агамемнона раздражает это приказание; он готов ему повиноваться, но хочет взамен Хрисеиды получить от ахейцев какую-нибудь компенсирующую часть общей военной добычи (106 сл.). Это, в свою очередь, выводит из себя Ахилла. И вот, на почве этого спора о военной награде, оба вождя поносят друг друга, и Агамемнон в отместку отнимает от Ахилла его военную награду. И тут-то Ахилл окончательно нападает на него при всем войске, на военном собрании. Он упрекает его в безмерном корыстолюбии, говорит, что им нечем возместить ему потерю пленницы, потому что все лучшие дары и так ему отданы, и, бросая ему свой дар, объявляет об отплытии к себе домой (122 сл., 149 сл., 225 сл., 293 сл.). При этом Ахилл в своей инвективе всенародно называет Агамемнона пьяницей, трусом, корыстолюбцем, народожрателем, собакой (I 122, 149, 159, 225,

226* сл., 229, 231)¹. Теперь возвратимся к инвективе Терсита и восстановим ситуацию в Терситовой сцене. Агамемнон там выступал с призывом к бегству. Он говорил: Зевс посылает меня на приступ Трои, но это заведомая гибель, и потому возвратимся по домам (II 110–141). Являлась ли речь Терсита ответом на слова Агамемнона? Ведь он отвечал ему следующее: какой корысти еще тебе надо, Агамемнон, ведь мы все лучшее отдаем тебе первому при взятии городов; еще тебе недостает золота, или мало у тебя пленниц? отплываем ка на своих кораблях домой, а он пускай давится (досл. переваривает) военной наградой один под Троей; обидел он Ахилла, отняв у него военный дар, сам похитив его, и не будь Ахилл так мягок, это уже последний раз в жизни оскорблял бы так Агамемнон (II 225–242). Ясно, что Терсит говорит на тему компенсации Агамемнона военной наградой взамен Хрисеиды, но никак не по поводу сна, посланного Зевсом. Ясно и то, что брань Терсита и заступничество за Ахилла, «злейшего врага», есть, в сущности, полное повторение брани самого Ахилла, и что роли у них одинаковы. Мотивы Ахилловой инвективы: 1) ненасытность Агамемнона, I 122 сл., 165 сл., 2) эксплоатация, 150 сл., 3) обида за оскорбление Ахилла, 160 сл., 4) отплытие домой, 169 сл., и оставление Агамемнону военной награды, 297 сл. Эти четыре мотива составляют инвективу Терсита: первый — II 225 сл., второй — 237 сл., третий — 239 сл., четвертый — 236 сл.; заключительная фраза Терсита дословно взята из речи Ахилла (ἦ γὰρ ἂν, Ἀτρε ΐδη, νῦν ὕστατα λωβήσαιο, I 232 = II 242, «топос» Ахилла). Но Ахилл, будучи Терситом, несет функции и Эврилоха. Он отказывается выступать в поход с Агамемноном; он грозит вернуться в свою Фтию и не пойти под Трою (I 169); Агамемнон саркастически позволяет ему бежать вместе с кораблями и спутниками (173, 179). Фтия — значит по гречески гибель, смерть, и если Ахилл не едет в эту страну, а остается в бездействии, то оба мотива эквивалентны; ему, говорит Агамемнон, любы раздоры, вражда и ссора (177). Гнев Ахилла, распря с Агамемноном, вражда их друг к другу дублируются параллельными хтоническими метафорами строптивости, неповиновения, брани и отказа от сопутствия в поход. И если Агамемнон говорит, что Ахилл ему

«злейший враг»* (Ахилл «злейший враг» и Терситу!), то он враг именно в том смысле, в каком «враг» Эврилох и «друг» Эврибат, в смысле отказа сопровождать, сопутствовать.
Итак, каждый из противников Терсита есть тот же Терсит, имеющий наравне с Терситом и сторону, в которой он Эврилох. Самое имя Терсита, которое трактовалось, как имя дорического божества Theritas – Thersites и означало наглость, дерзость (т.е. Дерзит)¹ и показано У з е н е р о м в виде названия божества смерти, олицетворения тьмы и безобразия², в яфетической лингвистике может быть разъяснено в значении преисподней, смерти³. Генеалогически, Терсит близкий родственник Диомеда⁴ (всп. Одиссея с Эврилохом!), стоящий в непосредственной близости к Аресу⁵, сын Дии, двойника Геры⁶; хромой сын Геры, Гефест, вызывающий смех богов (II. I 595), вмещает в себя и Терсита. Как сын Дии, как коррелят Дио – меда, Терсит приближается к Дию, Зевсу, и окончательно подтверждает свою природу бога и царя, которого поносит, будучи шутом, трусом и наглецом. Сюжетно он может поспорить с Зевсом Агамемноном: миф передает, что Терсит был участником калидонской войны; за то, что он трусливо избег опасности, Мелеагр осыпал его бранью и сбросил со скалы⁷. Другая версия говорит, что он умер от удара или меча Ахилла за то, что поносил его⁸. Это нужно сопоставить со сценой в Илиаде, когда Ахилл вынимает меч, чтоб таким же образом убить Агамемнона, но его останавливает Афина и просит заменить убийство — инвективой⁹; со сценой в «Одиссее», когда

Одиссей* замахивается мечем, чтоб снести голову Эврилоху, но спутники советуют ему оставить Эврилоха стеречь корабль (X 438); и, наконец, со сценой у Квинтия Смирнского, где Диомед, ближайший родственник Терсита, хочет отомстить за убитого и убить Ахилла, но ахейцы удерживают его (I 742 сл.). Ахилл и Агамемнон сами, таким образом, переживают судьбу Терсита и Эврилоха. У обоих – мы это видели – имелась фаза, в которой они избегали войны, или избегали смерти, или были осыпаемы бранью, осыпая ею свое же подобие (мотив инвективы все время вариантен мотиву смерти); та «без пяти минут смерть», которая осталась в их биографии, представляет собой метафорический вариант «избежания смерти» вообще, будь оно в виде мотива «уклонения» или мотива «случайно избегнутой» опасности. И если их не свергали со скалы в ежегодных обрядах изгнания смерти, то только потому, что эту функцию нес Терсит, бывший одной из их сторон, и той именно, в которой они сами служили средством общественного избежания смерти¹; ибо фармаки и жертвы избавления – это персонифицированная смерть, изгоняемая за черту города для спасения от нее всей общественной группы.

6.

Такова палеонтологическая семантика, лежащая в Терсите. Но ее «социальное использование» совершенно иное, хотя в то же самое время целиком вмещает в себя именно ее. Феодальный поэт изображает, исходя из готового материала доисторической семантики, всю сцену с Терситом так. После царского призыва к бегству и народного волнения Афина приказывает Одиссею водворить спокойствие. И характерно: когда Одиссей встречает царя или аристократа (βασιλῆα καὶ ἔξοχον ἄνδρα, II 188), он урезонивает его кроткими словами (ἀγανοῖς ἐπέεσσιν, 189), напоминая, каков нрав Агамемнона и какова его сила (190 сл.); если же это был кричащий человек из народной массы (δήμου τ' ἄνδρα βοόωντά, ср. противопоставление δ' αὖ, 198), он бил его царским жезлом (σκήπτρῳ ἐλάσασκεν, 199) и ругал (ὁμοκλήσασκέμύθῳ, ib.), ставя на вид его ничтожество и богами требуемую покорность Агамемнону (200 сл.). Наконец, спокойствие восстановилось. Все шло уже хорошо, как вдруг один болтун (ἀμετροεπής, 212),

отмеченный* безобразием самой природы, начинает злословить и с проницательным криком порицать божественного царя (Ἀγαμέμνονι δίῳ ὀξέα κεκλήγων λέγ' ὀνείδεα, 221). Выступление его одиночно (Θερσίτης δ' ἔτι μοῦνος ἐκολῴα, 212) и вызывает негодование всех ахейцев (τῷ δ' ἄρ' Ἀχαιοὶ ἐκπάγλως κοτέοντο νεμέσσηθέν τ' ἐνὶ θυμῷ, 222). Тогда Одиссей, в благородном гневе, смешивает бунтаря с грязью, грозится избить его и выгнать с позором из стана, и своим жезлом ударяет его по спине (244 сл.). Но бунтарь – это жалкий трус; Терсит моментально смиряется, а вся толпа, издеваясь над ним, громко хвалит Одиссея за этот лучший из его подвигов (νῦν δὲ τόδε μέγ' ἄριστον ἐν Ἀργείοισιν ἔρεξεν, 274). Такова феодалистическая схема сцены с Терситом, нигде не отступающая от схемы палеонтологической. Итак, все остается на своих местах и все совершенно передвинуто. Агамемнон волен поступать, как ему вздумается: он – царь, и его намерений никто не может знать; прогневлять же его не должно, ибо в его власти как угодно поступать с народом, и гнев его тяжек, а сам он — любимец бога; его нельзя ни критиковать, ни «имени его упоминать всуе», ни, тем более, порицать¹. В многовластии блага нет, и властитель должен быть только один, именно царь, тот, кому бог дал в виде дара скипетр и законы; он один должен править всеми². А эти все, которых Одиссей бьет царским же скипетром, это слитная масса, подобная морю (144) или рою пчел (87), масса, состоящая из невоинственных и бессильных людей, не принимаемых в расчет ни в битве, ни на собраниях; ее назначение – покорно слушать тех, которые могущественнее ее³. Итак, бог, далее избранный богом царь, еще дальше могущественные люди, и за ними – человеческое море. Законы – дар царю от бога (205); и вот один из этих законов, охраняющих извечный божественный миропорядок, святотатственно нарушается ничтожным и презренным смертным, одним из тех, которые должны покорствовать и молчать. Ведь как бы Агамемнон ни поступал – на то его царская воля, согласованная