довести
* обман до конца и заставить пьянчугу быть не только объектом, но и зрителем веселой комедии. Сказано-сделано; и вот бродяга просыпается среди роскоши, где свита лорда величает его владетельной персоной и убеждает, что вся его прежняя жизнь была сном, а настоящая именно здесь; один молодой паж, переодетый женщиной, разыгрывает жену мнимого лорда; сам лорд настоящий, в платьи
* слуги, прислуживает тому, кого он дурачит. Бедняга начинает входить в роль, ест, пьет, заигрывает с псевдо-женой; затем дается представление «Укрощение строптивой», и о пьянчуге забыто. Но тысяча вариаций этого сюжета говорит нам, что бродягу опять усыпят, опять переоденут в его тряпье, и заставят его снова проснуться в его прежней ситуации, но уже без всякой уверенности, сон ли проносится перед ним, жизнь ли, лорд он или бедный пьяница и «замарашка» Сляй.
3.
А самое «Укрощение строптивой»? – Оно стоит совершенно особняком. Здесь дается история непокладистой, сварливой женщины, которую хитростью и утрировкой ее же манер усмиряет и покоряет ее муж. – И только.
Два сюжета, совершенно различных, и потому за ними стоят две ничем не связанных линии литературных предшествий. И, конечно, литературных аналогий: тут Паньчатантра, фаблио, итальянская новелла, сказка, произведения отдельных европейских писателей. Так, по крайней мере, говорит нам традиционный формальный подход, стоящий на точке зрения «сверх-историзма», как сюжета вообще, жанра вообще, литературных приемов вообще. И потому, вслед за первым выводом, идет неизбежный второй: Шекспир заимствовал сюжет… или: Лопе-де-Вега взял однажды сюжет… или: Гете избрал сюжет, который уже до него Марло и Фридрих-Максимиллиан Клингер… и т. п. И дальше идет регистрация отдельных эпизодов, называемых мотивами, в их сходстве или в их отличии. Схожее бережно идет в потребление; отличия, как плевела, отбрасываются. Получается такая картина: веревка литературной преемственности; за веревку
