Три сюжета или семантика одного   —   Лист 6

года* говорит за их культовый характер. В рабе, переодетом в царя (ἐνδεδυκότα στολὴν ὁμοίαν τῇ βασιλικῇ), мыслился царь, как аббат из Декамерона, переодетый мужем, был мужем. Функция этого раба состояла в том, чтоб переживать в себе фазу смерти царя; в этот краткий период он соединялся с царскими женами, выполняя за царя акт производительности – и с побоями, как все персонификации смерти¹, изгонялся из города и убивался. Царь же подлинный снова выходил на сцену и занимал, уже в обновленном состоянии, прежнее место. Там, где раб его не заменял в этой функции, умерщвлялся сам царь, а на его место ставился новый.² Точно так же господа, обмениваясь функцией со слугами, тем самым проходили фазу смерти и возвращались к новой жизни. Там и тут вся общественная группа переживала судьбу солнца, года и растительности; старый год, мрак, смерть умерщвлялись, уступая место новому и обновленному году, свету, ростку жизни. Там и тут жизнь оказывалась смертью, а смерть жизнью. Обратим, однако, внимание на следующее. Перед нами один, только один образ жизни, обновленной смертью, с неизбежной двойственной ролью, которая сказывается в перемене или перестановке функций. Но ухватить этот образ аморфно и отвлеченно мы не в состоянии. Он дается нам в руки только в той или иной метафоре, непохожей одна на другую. То перед нами смерть мужа и соединение жены с временным любовником, то ушедший на задний план царь, переодетый рабом, и временно царствующий раб. Между двумя сюжетами, казалось бы (да и казалось), нет ничего общего. Да, формально; но семантически они едины. И новая методология требует, чтоб было, наконец, сказано с убежденной твердостью: под аналогиями и одинаковостью кроется, обычно, разносутие (и теории конвергенции в этом отношении правы); единство проявляется только в отличиях.