Три сюжета или семантика одного   —   Лист 11

чает* ему, как героини всех наших новелл, и укрощение, как и там, совпадает с актом воспроизведения. Итак, вспоминая пройденный путь нашего анализа, мы больше сомневаться не можем: ‛укрощение’ есть такая же метафора для передачи образа смерти, как и ‛любовное соединение’. Но если так, пойдем еще дальше и, взглянув на Эрешкигаль, богиню смерти, укрощаемую Нергалом, скажем: все наши дамы, начиная с Ефесской Матроны в траурных одеждах и слезах, были метафорическим персонажем той же смерти. Именно эту, наиболее архаичную версию сюжета об укрощении строптивой, дает Греция. Здесь то же мужское божество, соответствующее вавилонскому Нергалу, попадает в преисподнюю, побеждает самое Смерть и приобретает ‛покорную’ жену. Отдельные мотивы этого сюжета здесь очень показательны. Так, муж и здесь, как Нергал или как наш Сехизмундо, сам неукрощенный (Ἄδμητος). Но он царь. И вот ему нужно умереть, пройти фазу смерти. В силу закона плоскостности, заменяющего процесс – наличием олицетворенных отдельных моментов процесса, наш царь остается жить, но вместо него умирает его жена. И тут же находится бог, рабствующий Неукрощенному, раб его, который сам является световым божеством, проходящим фазу загробного рабства.¹ Этот раб, выполняя хтонические функции царя и мужа, вступает в рукопашную схватку со Смертью и тем добывает покорную жену, освобождая ее от гроба.² Итак, место действия здесь не за столом и не в постели, а у могилы, как в эпизоде с Ефесской Матроной. Оживив жену, приведя ее к новой жизни, временный заместитель отдает ее царю и мужу, а сам исчезает. Заметим слитную тройственность: укрощение есть поединок со смертью; схватка и удары относятся к самой смерти; переход царя//раба есть преодоление смерти. Все вместе взятое трактуется сюжетом, как новый брак царя Адмэта.³ И в этом браке он укротится и сам. Но наиболее ценное в этом греческом варианте то, что он