ствование среди этих людей невозможно. Нас многое соединило
* – не одна мысль, но и борьба. Я была беспризорна и беспомощна. Следовал какой-то простой и реальный вывод.
Показался Марр. Он подошел ко мне, что-то сказал задумчиво – и прошел. Никаких впечатлений от вчера в нем уже не было. Он жил в чем-то ином.
Я люблю человеческий портрет и узнавала Марра с восторгом. Я поняла в этот день, что ум у него отвлеченный и дальнозоркий и что очень близко лежащих перед ним предметов он без очков не видит.
6
С тех пор я виделась с Марром очень часто. Он принимал меня дома и в Публичке, иногда в ГАИМК'е. Однажды меня долго не допускали к нему в Публичной Библиотеке; когда я ему рассказала, он страшно рассвирепел и стал жаловаться, что чиновники хотят сделать чиновником и его.
– Приходите ко мне в Академию Матерьяльной Культуры – сказал он, – здесь вокруг меня создается бюрократическая атмосфера, и я случайно узнаю, что меня ограждают стеной.
Сказав это, он позвонил по какому-то номеру и спросил кого-то, когда будет Марр и можно ли его видеть. Каковы были ответы, я не знаю; но Марр начал кричать и ругаться в трубку, называя себя, – и тогда я поняла, что он звонил сюда же, в Библиотеку, одному из своих «охранителей».
Во время встреч Марр делился всеми мыслями и впечатлениями; дома он всегда читал свои последние работы. Его умственная щедрость была изумительна; его интимная откровенность и передача решительно всего прожитого им за последние дни текста жизни, со всеми ремарками и примечаниями, околдовывала. В один ряд, залпом и без оттенков, шел курсив рядом с петитом, события в разрядку и в скобках. Известно, что искренность – это
