(Вступление к греческому роману)

История изучения греческого романа определяется очень легко: Эрвин Родэ начал его и кончил. Было много попыток до его знаменитой книги (Der Griechische Roman und seine Vorläufer, 1-е изд. 1876 г.)^a, было их ещë больше в последующие годы; в частности, Россия имела своих исследователей в лице А. И.* Кирпичникова и А. Н. Веселовского. Однако, упоминание всех этих имëн было бы чисто условным: все знают, что в изучении каждого вопроса есть только несколько центральных, самостоятельных работ, вокруг которых наслаивается целая литература рецензий, отзвуков, компиляций. В данном случае, греческий роман рассматривался Эрвином Родэ, как жанр эротический; и если мы отбросим частности, с которыми то соглашались, то не соглашались другие учëные, то окажется, что эротическая основа греческого романа была принята всеми. Именно в этом смысле Эрвин Родэ и является для нас «классиком», самым законченным и совершенным выразителем известной научной школы, и роль его ещë так для нас жива, что нам незачем прибегать к его мëртвым «историческим заслугам». Но Родэ классик ещë и в другом отношении: занимаясь развитием греческого романа, он доводит до совершенства историко-литературный метод, и показывает, начиная с самых ранних этапов, весь постепенный ход созидания, сначала из двух, а потом из трëх, элементов «эротики, географической фантастики и риторики» – греческого романа. И вот с этой-то, второй, точки зрения, между эпохой Эрвина Родэ и нашей лежит «история», с еë «историческими заслугами», требующими нового исследования.
Нет сомнения, что историко-литературный метод в наши дни удовлетворяет не всех. Он носит в себе крупную методологическую ошибку, позволяя исходить из наиболее отдалëнной фазы развития,

как из фазы первоначальной, и, кроме того, как из фактора того явления, которое лежит в стороне и ждëт конца исследования. Между тем, у нас нет никогда точных данных для нашей уверенности, что такой-то факт является в развитии первичным, хотя он начинался бы с Адама; затем, даже первичная фаза развития есть не первичный фактор происхождения. В науках точных такой метод недопустим; в них, напротив, исходят из готового, имеющегося налицо, явления, и путëм того или иного анализа стараются дойти до фактора. Историко-литературный метод сохраняет всю свою силу в задачах эволюционных, но генезис не в его средствах: он должен отказаться от диагнозов происхождения и давать одну картину развития, в пределах двух этапов, произвольно им выбранных. Смешение развития и генезиса – отличительная черта историко-литературного метода. Если мы видим на примере из другой области, истории, как Фюстель-де Куланж берëт религию очага своим исходным пунктом, в виде готового факта, и следит за еë развитием от времëн до-исторических, вплоть до христианства, – то эта религия очага и есть объект его исследования, и есть его материал. Примем ли мы за такую точку отправления древнюю общину – обаятельная книга Фюстеля сразу потеряет свою ценность; религию очага – она будет жить вечно.^a Точно так же мы должны относиться к Эрвину Родэ. Если его книга даëт изображение некоторых мотивов греческого романа в их историко-литературном развитии, она отвечает своей цели в совершенстве; но если она стремится доказать, что эти несколько мотивов представляют собою генетическую основу романа – она должна признать себя побеждëнной. И слабость эта бросается в глаза: Эрвин Родэ, приступая к изучению греческого романа, заранее предрешает, что эротика и географическая фантастика составляют основу романа; возможно, что в этом заключена истина, но истина догматическая, потому что она берëтся исследователем, как первичный фактор, и всë изучение начинается с неë; а так как Гомер счи

тается первым греческим писателем, то с него и ведутся поиски доказательств. Таким образом, в основу работы над греческим романом кладëтся не факт, а чистейшая абстракция.
Было бы несправедливо, однако, относить общие недостатки метода к самому Эрвину Родэ. Он жил в эпоху, которая прошла под знаком эволюционных теорий Дарвина, и увлечение «развитием» было основным культурным тоном того времени. Упускалось из виду, что развитие и начала происхождения – две совершенно различные стадии всякого бытия, и что мы, сколько бы ни стремились вослед эволюциям, никогда не скроем их философской незначительности. Миром литературы, как и прочими мирами, правит соотношение, и эволюция есть только одна из его частных форм. Развитие – этап вторичный, но ему предшествует факт зарождения, который появляется сейчас же, как только покажется его фактор. Здесь, в этом неподвижном состоянии зависимости между фактором и фактом, заключается для науки постоянная величина, которая в своей закономерности позволяет улавливать точность и единство. Факты многочисленны, зыбки, противоречивы; развитие подобно течению; где ни поставим мы плотину, везде она произвольна, какой мы факт ни возьмëм, за ним окажется суфлирующим факт предшествия. Только причинность поддаëтся учëту; во всякой стадии, где бы мы ни заметили присутствие закономерности, имеем мы право остановиться и начать наблюдение. Исходя из известных норм, мы всегда, во всех областях знания, получаем сразу же упрощения, общие алгебраические формулы: если мы не подойдем к материалу изнутри, как анатом и аналитик, мы никогда, ни при какой эрудиции, не узнаем основы наших явлений. Сравнительный метод показал, что нагромождение аналогий и сближение по внешним признакам не даëт никакого результата; сравнительный метод – это рабочее

подспорье, это химический реактив, способ перемещения в иную среду, которая даëт то же самое вещество в обстановке новой, годной для отличений. Коренная ошибка историко-литературного метода заключается в том ещë, что он принимает жизнь памятника, созданного человеком, за органический процесс внутри самого литературного явления; что законы литературной анатомии или физиологии он смешивает с явлениями человеческой культуры, истории, психологии творчества. Правда, мир един; правда, психология – дитя внутренних отправлений; но нельзя одновременно изучать историю цивилизаций и химию, хотя вне всякого сомнения, без химии не существовало бы цивилизации. Наблюдая эволюцию или генезис от памятника к памятнику, историко-литературный метод изучает обособленную плоскость культурно-историческую, как формальная филология и поэтика – область историко-творческую. Под происхождением формальная филология понимает происхождение памятника, и если Родэ ведëт начало греческого романа, примерно, от Гомера – то он методологически прав. Мы можем только возражать, когда нам говорят историки литературы и филологи-формалисты, что генетической основой романа являются основы эротики и фантастики, – и то потому лишь, что нам не показали присутствия этих элементов в самом романе. Другими словами, каждый метод имеет право на существование, и нет в науке готовых колодок и «обязательных постановлений». Есть лишь соответствие между материалом и его разработкой. Конечно, мы не можем возражать против теорий заимствования и литературных влияний, раз речь идëт о жизни писанных произведений и об импульсах и способах написания или возникновения, творческого и историко-культурного. Но если способы эти и импульсы переносятся на неорганический мир самого литературного произведения; если законы человеческие начинают смешиваться с законами литературными, а процесс памятника с процессом автора, – тогда мы 

имеем право не одного возражения, но и бунта. Формальный метод работает над составом и его источниками, выделяя основу происхождения; метод эволюционный изучает формацию памятника. Они правы в своей задаче; но если инвентарь состава понимается, как соединение внутренних элементов, если источниками объясняют органические предшествия, если творческое возникновение приурачивают к происхождению основы, наконец, если формацию памятника выдают за аналитико-синтетический процесс литературного явления, – тогда мы должны сказать, что историко-формальный метод принимает желания свои за свои средства. Только этим недоразумением можем мы объяснить такие чудовищные факты, как «Klein-Lieder-Theorie», или классификацию по мотивам, или теории влияний, – словно может влиять так или иначе один неодушевлëнный предмет на другой, одно произведение на другое! Оттого в филологии, и в классической особенно, всë самое замечательное представляет случайность или агрегат. Достаточно ещë раз вспомнить Гомеровский вопрос и эту знаменитую теорию об отдельных рапсодиях, сшитых в одну цельную поэму, как «Песнь о Нибелунгах»; или теорию другую, унитаров, которая отличается от первой только топографически, но так же допускает случайность наслоений, лишь вокруг единого центра. Так же случайно создаются мифы, легенды, священные сказания в своих мотивах; они, эти мотивы, воздушные шары, реющие по воздуху; греческий роман – есть механическое соединение таких-то и таких-то мотивов. Песни и мифы так же самостоятельны и случайны, как мотивы; из мотивов складывается сюжет, из мифов – мифологическое произведение, из песен – поэму. Отсюда – вывод: мотивы произвольны, а мифы ненадежны, и в культе устойчив один обряд, но не его сказание. Вынося свои несправедливые диагнозы, историко-формальный метод прибегает, в то же время, к работе над составом и источниками, часто доходя до исторической основы,

как до литературного ядра. Между тем, реальность и историзм никакой роли не играют: реальность не противоречит жанризму, играя равную роль с вымыслом, а до историчности литературных материалов филологу так же нет дела, как историку до жанра материалов исторических. Такова же и роль источников: едва мы коснëмся их, как окажется, что они говорят только об авторской технике. В самом деле, ближайшим и самым главным источником «Деяний Павла и Феклы» является II послание Павла к Тимофею. Что же это раскрывает? помогает ли это определению жанра «Деяний»? – Нет, конечно; если мы перебросим наблюдение на это II Послание, мы никакой генетической связи между ним и «Деяниями» не найдëм, хотя без этого послания и не было бы «Деяний». Нам всем приходилось издавна слышать, что Милетские рассказы^a и Аристид послужили, в виде источника, Апулею, и прошли далее в греческий роман, – как позже fablieaux^b и Cento novelle antiche для Боккаччио^c и Маргариты Наваррской, перейдя в роман приключений. Однако, такое перенесение центра тяжести с одного произведения на другое, называемое «указанием источника», так же не меняет вопроса, как и всякий иной «топографический метод», известный со времëн крыловских музыкантов. Мы можем в нисходящей степени дойти ещë до десятка всë более ранних произведений, и всë-таки генезис новелл в Декамероне или в Гептамероне, в Метаморфозах^d и романе – останется скрытым. Напротив, исследуя греческий роман вне творческо-исторических условий, мы убеждаемся, что его состав складывается, идя мимо Милетских рассказов, как новеллы Боккаччио мимо своих «источников». Мы можем уподобить литературный процесс любому процессу всей прочей природы, – разумеется, в аналогичном вопросе; так, мы видим из банального примера, что снег не заключает в себе жидкой воды, однако же, выделяет это самое вещество с его свойствами.

Когда мы пытаемся вывести поэму из kleine Lieder^a, или роман из Милетских рассказов^b, или новеллы Боккаччио^c из fablieaux^d, мы совершаем ту же ошибку, наглядную и примитивную, что и первобытный ум, делающий снег продуктом воды. Можно ли доказать, почему в «Деяниях Павла и Феклы» появляются сцены тюремного эпизода и в склепе, такие же точно, как в греческом романе? Как и когда они возникли? Предполагать ли нам плагиат жанра, подражание, влияние мощного литературного течения? Да, конечно, мы можем это сделать; но вдумываясь в полную органичность для апостольских деяний – тюремного эпизода, для христианского быта – сцены в склепе, мы должны будем поколебаться; правда, «Деяния» древнее романа, – уж не роман ли взял эти сцены отсюда? Поистине, будь перед нами произведение более импозантное, чем убогие «Деяния», мы стали бы уже говорить о литературных влияниях, если не о заимствованиях и подражаниях; мы, несомненно, сослались бы на «Деяния» как на источник Гелиодора, потому что сходство двух произведений поразительно. Но предположим, что Гелиодор, действительно, пользовался для своей «Эфиопики»^e «Деяниями». Что же изменится от этого? Что этим будет доказано? Общее происхождение «Деяний» и романа будет ли этим обнаружено? А между тем, обращаясь к «анатомии» «Эфиопики», мы вскрываем совсем иное: и для неë, как для «Деяний», указанные эпизод органичны, потому что и здесь они вызваны генетической основой, – а вопрос происхождения является для природы литературного явления центральным.
Итак, оставим частности. Есть два пути в изучении литературного памятника: анализ историко-творческого процесса, т.е. самого памятника, анализ литературного самодовлеющего явления, вошед

шего в данный памятник. Сюда относятся вопросы жанров и происхождений, вопросы всех органических процессов внутри самого литературного явления. Дисциплина, направившая сюда своë наблюдение, может быть сравнена с анатомией, которая изучает явления общности и неподвижного постоянства. Метод еë – генетический, идущий от поверхности явления вглубь, обнажающий слой за слоем, пока не доходит он до неизменно и спокойно пребывающего соотношения между фактором и данным явлением. Развитие и формация не входят в его задачи. Для него начальный момент зарождения и конечная фаза развития – один и тот же цельный и самоценный процесс, различный лишь во внешних и второстепенных формах. Он не знает случайности, механизации, прорывов; он открывает, прежде всего, органичность каждого процесса жизни и даëт возможность изучать причинную связь между фактами, опровергая все литературные теории о заимствованиях, влияниях, о сборности народных произведений, вообще, обо всех процессах литературных, уподобляемых известным образованиями рифов и коралловых островов. В своëм бесстрастном ходе он проходит мимо эволюции, выдвигая вместо неë аналитико-синтез, и, как метод естественно-научный, не отличает видового явления от индивидуального. Для него жизнь обособленного литературного произведения так же показательна, как жизнь всего жанра; он может взять один греческий роман и вскрыть его происхождение без прочих романов. Под словом «греческий роман» он понимает и одно произведение, и всю их совокупность; и если он обращается то к одному из них, то к другому, если он приводит многие иные примеры – это не для параллелей и аналогий. Так действует анатом, устанавливая общий скелет для целого класса одушевлëнного мира, так действует ботаник, собирая разнообразные растения, физик и химик – многоликие вещества в их общих свойствах. Ибо параллели при генетическом методе – путь к единству.
1922 г.
О. Фрейденберг