Именем Зевса тебя заклинаю! Родителей добрых
Именем, ибо худые такого, как ты, не родили б!
Девой невинной, любви не познавшей, меня отведи ты
И покажи как отцу твоему, так и матери мудрой,
Также и близким, с тобой находящимся в родственных связях,
Буду ли я подходящей невесткой для них иль не буду?
Дальше она просит, чтоб Анхиз послал к ее обеспокоенным родителям гонца, а затем принял богатое приданое и устроил пир.
Сцена любви, брачное соединение, «священный брак» неба и земли, передаваемый в XIV песне Илиады в виде золотого дождя и рождения растительности, здесь весь дан в опредмеченной детализации, как последовательный ряд установленных бытом поступков. Мать-земля и ее пышный цветочный покров заменены здесь ложем.
157 Там сложено было уж раньше

Ложе из мягких плащей для владыки и сверху покрыто
Шкурами тяжко-рыкающих львов и косматых медведей,
Собственноручно в высоких горах умерщвленных Анхизом.
Священное соединение описывается в бытовизированных подробностях, методом перечисления вещей:
162 Снял он ей прежде всего украшенья блестящие с тела, -
Пряжки, застежки, витые запястья для рук, ожерелья.
Пояс потом распустил, и сиявшие светом одежды
С тела богини совлек и на стуле сложил среброгвоздном.
Красота Афродиты описывается в виде красоты подробно перечисляемых вещей, в виде их света, сияния, блеска. Анхиз поражается, при виде ее, «блестящим одеяньям»:
86 Пеплос надела она, лучезарный, как жаркое пламя,
Ярко блистали на теле витые запястья и пряжки,

И золотые висели на шее крутой ожерелья,
Разнообразные, видом прекрасные; словно блестящий
Месяц вкруг нежных грудей Афродиты светился чудесно.
Космический характер украшений удержан здесь только благодаря двум сравнениям; не знай мы, кто такая Афродита, мы могли бы принять ее за обыкновенную девушку, а светила, пламя огня, яркое сияние богини-космоса – за безделушки кокетливой дамы.
Алкман же говорит, что волосы (в подлиннике: грива) Агесихоры «расцветает, как беспримесное золото, а лицо серебряное» (51 -55). Другая девушка – Агидо:
39 А я блистанье
Агидо пою. Гляжу, -
Как солнце блестит: его нам
Агидо дает познать.

В оригинале: «А я пою свет Агиды: смотрю на нее, как на солнце, – Агидо доказывает, что оно блещет.»
И дальше:
45 Ведь сама она меж прочих
Выдается, словно кто-то
Посреди коров поставил
Быстрого в беге коня звонконогого,
Сходного с быстролетающим сном.
Хотя здесь обычные для гомеровского эпоса атрибуции, – световые и звериные сравнения и эпитеты, – все же аналогия чисто формальна. По смысловой сути – лирика резко отличается от эпоса: действующие лица у Алкмана – люди, реальные девушки, а природа (свет, солнце, звезды, ночь, животные) отделена от человека и служит для него спутником, хотя еще очень близким, соучастником человеческой жизни, но все же III лицом, объектом. Это видно из описания:

60 Поднимаются Плеяды
В мраке амвросийной ночи
Ярким созвездьем и с нами, несущими
Плуг для Орфрии, вступают в битву.
В подлиннике проще: «Всходящие Плеяды сражаются (состязуются) с нами, несущими покров Ортрии, подобно палящей звезде, сквозь бессмертную ночь.» Природа уже не действует, а описывается; не олицетворена в антропоморфном существе, а стоит вне человека и даже вне космических проявлений (как были, напр., у Гомера Посейдон, Гефест, Афродита, Зевс), – природы, как таковой, нет, а есть уже изолированные от нее боги. Тут Ортрия (возможно, Артемида), тут Зевс и Аид, Афродита (стр. 17, 20, 31), тут и боги вообще («в этом некое мщение богов», 36). Это уже религия, а не природа, – у Гомера же наоборот, религии нет, есть только стихии. Эпическая ‛природа’ в лирике раздваивается: перестав быть космизмом,

она закаменевает в богов, а ее зрительная, внешняя сторона обращается в пейзаж, в так называемые описания природы. Они, естественно, сухи, фактичны, внешни, элементарны: всходят звезды; цветут цветы в саду; венок из цветов; времена года; сон природы. Поэт тоже списывает натуру, но очень примитивно; он видит ее одну верхнюю, так сказать, сторону, – горы, реки, деревья, цветы, животных. Человека в этой природе еще нет; взаимодействий между ними тоже нет; зрительное впечатление носит строго-формальный характер. Ни о каком символизме не может быть речи. Внутреннее содержание природы скрыто. Она еще не стала душевным миром человека. Перечисление появляется опять, потому что без него нельзя обойтись: цветут цветы, но какие? Спят животные, но кто? Времена года – а именно? И Алкман описывает:
Fr. 56 Три времени в году – зима,
И лето, осень – третье.
Четвертое ж весна, когда

Цветов немало, досыта ж 
Поесть не думай...
Вcе необычайно просто и верно: да, времен года, действительно, четыре, и это зима, лето, осень и весна. Или вот описание ночного сна природы:
Fr. 58 Спят вершины высокие гор и бездн провалы,
Спят утесы и ущелья,
Змеи, сколько их черная всех земля ни кормит,
Густые рои пчел,
звери гор высоких
И чудища в багровой глубине морской.
Сладко спит и племя
Быстро-летающих птиц.

Вересаев – прекрасный переводчик; в оригинале стихотворение звучит почти так же – «спят макушки гор, и обрывы, и выси, и ущелья, ползучие племена, (что) кормит черная земля, и звери горные, и род пчел, и чудовища в безднах багряного моря; спят племена длиннокрылых птиц». Итак – вот спящая природа, раздробленная на отдельные классы птиц, зверей, рыб, пчел, пресмыкающихся, но также и род гор – то обрывающихся, то торчащих, то пролегающих в виде трещин и расселин. Это формальное описание, прогрессивное тем, что уже умеет элементарно рисовать природу, не сопоставлено с человеком и его внутренней жизнью; и дело не в том, что оно представляет собой отрывок, но оно и по существу не может быть ничем, кроме фиксации внешних явлений. Неко