торые голоса поднимались за возведение к этому отрывку перевода Лермонтова из Гете «Горные вершины», и даже с этой целью насиловали греческий текст, переводя «ущелья», «расселины» – «долинами» (чтоб сблизить с «тихими долинами» Лермонтова). Противопоставить эти два стихотворения полезно, конечно, в виду их полной чуждости: у Лермонтова и Гете природа воспринята философски, в ее извечном, по отношению к человеку, символизме, – у Алкмана природа состоит из формальных явлений, очень малочисленных (сияние, свечение, ночь=сон и т.д.), поддающихся классификации и перечислению. Простота Алкмана – это не кажущийся прием, а действительная простота восприятия, очень узкое поле видения сознания, а потому и зрения, и концепции природы или вещей.
Fr. 45 Вот семь столов и столько же сидений
На тех столах – все маковые хлебцы,
Льняное и сесамовое семя,
А для детей в горшочках – хрисокола.
Алкман – простейший певец; его язык, его стиль

очень трудны для понимания, потому что древни и своеобразны; но он прост своим мировосприятием, своим душевным примитивизмом. Впрочем, говорить о душе Алкмана можно только реконструктивно. В наших отрывках ее нет. И не потому, опять-таки, что это отрывки, а потому, что греческая лирика до души еще не успевает дойти.
Как это ни странно, она вся занимается еще природой. И не в смысле построения пейзажа. Нет, она стоит на том рубеже времен, когда конструируется природа, как объект. Только с появлением III лица нарождается лирика; мир обособляется, устанавливаются боги, реальный человек может просунуть голову и быть замечен. Греческая лирика – это мировой этап отделения и перехода III лица в I-е, I-го в III-е, – внутренняя перемена их функций. Роль природы переходит к человеку.
10*
В парфениях Алкмана, как в эпиникиях Пиндара, сильно развита мифологическая часть и много нравственных сентенций. Мифологизм, обращение к богам, прямые мо

литвы, благочестие – это все есть, этого всего много у Алкмана. Боги уже имеют свои особые ведомства; они стабилизованы, отрешены от человеческих сущностей и от космических значений.
Человек высвобожден.
64 Изобильем пурпура
Не нам состязаться с ними.
Змеек пестрых нет у нас
Из золота, нет лидийских
Митр, что украшают дев 
С блистающим томно взором.
Девушки говорят о состязании не с богами, не с героями, а с другими девушками. Речь идет о женских бытовых нарядах. Это не космические украшения Афродиты, рационализированные, транспонированные в быт, в предметный мир. Это не гомеровский мифологизм, воспринятый сквозь нарождающуюся дискурсивность. В парфении Алкмана вещи впервые находят свое реальное выражение, и это благодаря тому, что природа и боги заняли свое место в отдельном купэ

и перестали заполонять человека. Там, где когда-то на лугу с Персефоной резвились ее мифические подруги – Левкиппа, Ианфа, Файно, Электра – 23 подруги; там, где к Фетиде приходили 33 нереиды, перечисленные, как и у Персефоны, по именам: там у Алкмана находятся реальные девушки с именами реальными.
70 Пышнокудрой нет Нанно
С Аретою богоподобной,
Нет ни Силакиды, ни Клэесисеры.
И, придя к Энесимброте, ты не скажешь:
«Дай свою мне Астафиду!
«Хоть взглянула б Янфемида
«Милая и Дамарета с Филиллою!»
Агесихора лишь выручит нас.
Отрицательное перечисление имен (10 в коротком пассаже!) – остаток традиционного приема эпического описания. Но в его смысловом содержании произошла перестановка. Его еще нечем заменить – оттого он традиционен. Однако, он вызывается не линеарностью мышления, а улавливаньем одной

внешней сути человека – его наряда, его имени. Это не Терсит, не нереиды, не нимфы. Это реальные дорийские и лидийские девушки, пестро одетые, в блестящих украшениях, с распущенными волосами, одни – в естественной красоте своей молодости, другие в искусных нарядах, золоте и пурпуре – это девушки, поющие в хоре, и отсутствующие, и те, которых нет вовсе, но с которыми идет сравнение. Вещи, называемые Алкманом, реальны – змейки, пурпур, митры; они традиционно описываются, как запястья и ожерелья Афродиты в Гимне, как фата и драгоценности Геры в XIV песне Илиады, как одежда Пенелопы. Да, даже как одежда Пенелопы. И все же гомеровские описания предметов – только опредмеченное мифологическое мировосприятие; и Пенелопа, и запястья, и ожерелья, и вуали – все это мифологические образы, пропущенные сквозь новое сознание, которое передвигается к внешнему предметному миру и начинает впервые его видеть; это легкий поверхностный слой, бытовистический налет, переводящий чистый миф в миф новеллизированный, в сказку и эпопею; это реализм

экфразы и сравнений.
Не то у Алкмана. Вещи даны* наивно, совсем запросто, без детализации, одними штрихами*. Они названы, но не преувеличены в своем значеньи. Лирика – это такой жанр, который создается новым характером сознания, но не появлением эмоций.
Fr. 17 Как-нибудь дам я треногий горшок тебе –
в нем собирай ты различную пищу.
Нет еще жара под ним, но наполнится
скоро он кашей, которую в стужу
Любит всеядный Алкман подогретою,
он разносолов различных не терпит,
Ищет он пищи попроще, которую
ест и народ...
Это очень элементарная лирика, конечно, но 

вещи, которые она описывает – первые реальные вещи человеческого обихода, постигнутые в контексте реальных явлений и связей. От кого попал к Алкману этот горшок, кем он сделан впервые, где была взята глина для его обработки, что произошло на том месте, где глина лежала, какова каша и почему она сварена в этом горшке – ничего этого от Алкмана мы не узнаем. Генеалогия, как прием описания, уже отсутствует. Вещь (в широком смысле) воспринимается фронтально, в настоящем; время не делится больше на ступенчатые отрезки последовательных причин и следствий; оно порвало связь с плотно прилегавшими разнородными, прерывистыми предшествиями; оно потеряло пространственную протяженность. Внешняя природа отодвинулась от человеческой жизни; простые, ни с чем не связанные, очень элементарные стоят перед певцом окружающие предметы; он смотрит на них, не удивляясь и не идеализируя, как на простую данность. Прозаична, поэтому, первая лирика, и в этой ее прозаичности – основной ее колорит, но и основной прогресс.

59 Слова и мелодию эту 
Сочинил Алкман-певец,
У куропаток заимствовав их.
Греческая лирика до того проста, что вначале теряешься. Ни красот природы, ни взволнованности, ни самоуглубленья. Положительно, никакой лирики! Это тот этап, когда внутренний мир еще не сконструирован; лирика вращается в узком кругу мира внешнего, но, в отличие от эпоса, внешнего человеческого мира, а не в кругу природы. Греческая лирика – этап лирики мировой на путях отделения мифологического жизнепонимания от реалистического, на первых путях слома пространственного восприятия времени и ступенчато-последовательной каузальности. Лирического субъективизма (уже не говоря об индивидуализации) мы здесь не находим. В тот день, как природа стала религией и пейзажем, человек и его жизнь получили местожительство; оно оказалось в лирике; но это еще не субъективизм, не жанр внутреннего мира, не рождение личности; эта жизнь еще не обмо