9. Экскурсы. 2. Утопия

управителем прямых помыслов, несущим тяжкое лихо беззаконникам и праведным — счастье. (Orph. hym. 64 Abel.); для орфиков Закон — отец Дики и Благочестия (fr. 109 — 110 Abel). Орфический гимн поздний, скажут мне (исключая, конечно, последних исследователей, Крюгера и Дорнзайфа¹). Прекрасно, но связь закона и звезд, закона и неба, закона и космических сил моря и земли, — и это позднее измышление? Или, может быть, автор этого гимна заимствовал мотивы из Законов Платона и Государства Цицерона? Что ж, это не плохое свидетельство: приятно, что и он увязывал воедино Законы Платона с подложной заключительной статьей... Впрочем, нас ждет разочарование: и Пиндар называет «Закон» (Номос) «царем всех смертных и бессмертных», который «ведет высшей рукой, самое насильственное делая справедливым» (fr. 169 Schröder).
Эвномия как плодородящая женщина раскрыта мифологией. У них такова вся семья: Фемида, мать, олицетворение законности (Земля — по Эсхилу²), Дика, сестра, Правосудие-Право. Если все наши домострой, зерцала и утопии проходили под знаком Дики, то почему бы Законам не вернуться в русло «устроителя звезд», носителя неба, владыки моря и земли, а заодно и плодоносных Времен года?
Сдернем же вуаль с мифа! И скажем: космогонические и эсхатологические пассажи, оттого жанрово слиты с политиями и утопической теорией законов, что некогда сами ‛законы’ имели значение неба, звезд, моря и суши, умирающих и

расцветающих. Законы были Временем в космическом смысле, годом астрально-небесным и годом плодородным. Они сами, эти законы, умирали и оживали, круговращались, несли чадородие и смерть, расцвет и гибель государств. Это они были праведными детьми доброй Эриды и преступными — злой. И это их видел Сципион, когда странствовал по тому свету, и боялся полететь в темную яму преисподней, и натыкался на Эра...

10

После всех этих «интересных масок» не хочется знакомиться с обыкновенным лицом. «Атлантида» — откровенная утопия. Вавилон и Иерусалим, Рим и Карфаген, как персонаж, появляются здесь в форме пра-Аттики, идеальной по своим этическим и правовым добродетелям, и Атлантиды, ее морально-политического антипода. Дело начинается и здесь, — я хотела сказать, начинается рассказ, — с периодической гибели и нарождения земли; после пожаров и потопов, после появления новых человеческих поколений, их погибели и нарождения снова, совершается на заре истории дележ и распределение мира между богами. Начало, как видно, чисто «теогоническое»: ведь так и в Теогонии Гезиода, и в Эсхиловском Прометее сперва дается мировая катастрофа, а затем нарождение новой земли, дележ власти и установление нового владычества. Итак, платоновские боги получают свои уделы, заселяют их и начинают сами руководить теми людьми и городами,

которые пришлись на их долю. Афине и Гефесту досталась Аттика, и под их владычеством эта страна оказывается тем географическим и этическим раем, каким и должна быть всякая только что народившаяся земля. Антагонизм между идеальными пра-Афинами и пышной, утопающей в роскоши и пороках, Атлантидой есть антагонизм праведного и беззаконного государств. Атлантиду, богатую и избыточную, ждет божья кара; справедливость, надо надеяться, одержит верх, и Афины выйдут моральным победителем (Tim. 21 А—260 D; Crit. 106 Е—121 С). По-видимому, нас ожидал бы эпилог вроде того, какой подан Эсхилом* в его Персах¹; концепция там и тут изумительно похожа. Но не следует никогда доверяться морали. В Тимее Платон дает версию гибели Атлантиды, которая с этикой имеет мало общего: Атлантида просто-напросто погружается в воду и навеки тонет. И не только тонет, но исчезает, словно никогда ее не было на свете; море становится непроходимым, запруженным глиной. Вследствие грехов? Нет, из-за землетрясения и потопа (25 СD). «Невидимый град», исчезающий, проваливающийся навеки, античный Китеж — это наша Атлантида, как, впрочем, и Гомеровская страна фэаков (Оd. 13, 176—179). По Атлантиде мы видим, что это за «грады»: богатые, но порочные, изобильные, но нечестивые, они гибнут среди землетрясений и потопов, подобно самой матушке земле, и обращаются в преисподние. Летят, следовательно, не только грешники в преисподнюю, но летят и сами преисподние...

Наличие в Атлантиде двух государств-городов идет издалека. Таких два города было и в Утопии Эвмея (Оd. XV, 403—412):

Есть (вероятно, ты ведаешь) остров, по имени Сира,
Выше Ортигии, где поворот совершает свой солнце;
Он необильно людьми населен, но удобен для жизни,
Тучен, приволен стадам, виноградом богат и пшеницей:
Там никогда не бывает губящего голода; люди
Там никакой не страшатся заразы; напротив, когда там
Хилая старость объемлет одно поколенье живущих,
Лук свой серебряный взяв, Аполлон с Артемидой нисходят
Тайно, чтоб тихой стрелой безболезненно смерть посылать им.
Два есть на острове города, каждый с своею отдельной
Областью...

Остров у поворота солнца, богатое плодородие, отсутствие бедности, болезней и обычной смерти: родина Эвмея утопична. И два города, как в Атлантиде, по-разному устроенные, между собой не согласные. Это те два города, с которыми мы познакомились в мастерской Гефеста¹. Один из них обозначал Войну, другой Мир, — добрую и злую Эриду. Космическая утопия щита, оформленная в виде городской и государственной утопии, дала образец двух противоборствующих начал — государств, и одно из них соответствовало мировому распаду, другое — мировой гармонии (где го

род тождествен небу и космосу). Всюду, где есть государственная утопия, там есть и два аспекта из жизни космоса, два его состояния и два противоположных государства. Так было и у Августина (царство людское и царство божие), так и в античных утопиях.
Но вот лента меняется. Теперь перед нами Зенон. Он интересен тем, что является «отцом» стоицизма, а стоицизм верит в мировую гармонию и мировые катастрофы, в периодическую гибель вселенной в пожаре. Мы знаем из Лактанция, что Зенон, описывая преисподнюю, отделял спокойную, блаженную обитель святых от темного жилища нечестивцев (Lact. VII, 7). Этот же Зенон создает свою собственную Политику, которая до нас, однако, не дошла. Это был набросок идеального государства. В этом идеальном государстве Эрос соединяет граждан в одно мирное целое, и это государство Зенон называет космосом по аналогии с жизнью природы. Верней, это единое государство всех людей должно представлять собой космос по гармонии социальной жизни и универса, общества и мирового порядка. Но и этого достаточно: Платон уже значительно обнажен. И его Полития, и Законы, и Атлантида сведены Зеноном в одно целое, — если говорить, разумеется, только о генетике утопической формы.
Дальше* идут Теопомп, Гекатей, Евгемер и Ямбул, знаменитые фантазеры и вральманы IV—III века. Теопомп Хиосский был автором Меропии, утопического романа, известного нам только частично по пересказу Элиана (V, h. III, 18). Диковинную страну изображает Теопомп: с одной стороны, в ней государство вояк, с

другой — мирных праведников. Связь с Гезиодом и Платоном указывалась уже не раз и Эрвином Родэ, и Пельманом¹; однако им бросается в глаза тождество золотого, праведного поколения с блаженными жителями данной Утопии, но они не замечают ни связи с Гезиодовым пассажем о Дике-Гибрис, праведнике-беззаконнике, ни того, что у Гезиода золотое и серебряное поколения явно антитетируют медному и железному и что тематика мира, как я только что сказала, параллельна во всех эсхатологиях тематике войны.
Итак, наша чудесная Теопомпова страна лежит за тридевять земель; и она-то необозримо велика, и животные ее огромны, и люди — великаны. Эти счастливцы обладают двойным ростом и двойной мерой жизни. Городов у них много, больших и странных, но выдаются два противоположных друг другу: один огромный, Сражаевск, и другой большой — Благочестивск. «Что до «благочестивцев, — излагает Теопомпа Элиан, — то они проводили жизнь в мире (эйрене!) и обильном богатстве (плутосе!)² и получали плоды из земли без плугов и быков: им не нужно было трудиться, обрабатывать землю и сеять». Были они здоровы и не знали болезней, а жизнь кончали с самой веселой улыбкой и усладой. И так они

были праведны, что и боги часто удостаивали их своим визитом. А жители Сражаевска весь век сражались; они рождались в оружии. Беспрерывно они вели войны и занимались кровавыми делами. Болезни да тяжкие ранения сводили их в могилу. Золота и серебра у них было столько, что оно и не ценилось, а железо не могло их ранить. Вот в их-то стране, по-видимому, находились большие и многие города, населенные меропами. У последних пределов Меропии было место, называвшееся Безвозвратием, и походило на пропасть, — ту ли самую, что Эр видел в откровении на том свете? Это место не знало ни мрака, ни света, и на нем лежал туман, смешанный с грязной краснотой. Вокруг него протекали две реки — Удовольствия и Печали, и у каждой стояло по дереву величиной с огромную платану. Плоды, которые приносили эти деревья, были чудодейственны: если попробовать плод того дерева, что росло у реки Печали, то польются слезы, и этот человек будет всю остальную жизнь рыдать, и там и умрет. А плоды с дерева у реки Удовольствия обладали обратным свойством, и стоило их вкусить, чтоб успокоиться от всех желаний, обрести забвение и помолодеть: жизнь начинала течь вспять — исчезала старость, проходил расцвет, мчалось мимо отрочество, кончалось детство, за ним — зародышевое состояние, а там дочиста израсходовалась и вся жизнь.
Сомнительный социализм! Золото-серебряное племя Гезиода здесь слито, как и в некоторых других утопиях, с медным. Эйрена и Плутос — с одной стороны, смерть-война, с другой, отводят к тематике картин на металлическом, огненном щите работы бога-огня Гефеста. Но еще интересней Меропия, этот подлинный

библейский Эдем, удвоенный тут преисподней, из которой нет возврата. У двух рек, жизни и смерти, два древа познания, блаженства и печали: деревья жизни и гибели, отождествленные с умирающей и оживающей вселенной. Здесь, у Теопомпа, неприкрытый рай; разоблачающий Политии Платона. Можно ли серьезно рассуждать о социализме сказки!
В сказку ведет и Гиперборейское государство Гекатея из Абдеры (в пересказе Diod. II, 47). Это знаменитая страна на далеком острове, у края земли, среди вод Океана, та страна, где отдыхает и царит божество солнца, мусический бог Аполлон. Дивный воздух, чудная почва приносят двойной урожай в один год. Вся страна живет Аполлоном и для Аполлона: здесь происходят легкие пляски, игра на кифаре, пение гимнов. Луна ближе к этому государству, чем ко всей земле. Когда Аполлон приходит сюда через девятнадцать лет, совершается «апокатастасис» звезд, то есть полный их круговорот и возвращение в ту первичную точку на небе, из которой они некогда вышли... И вот тогда-то Аполлон играет на кифаре и водит хороводы все ночи напролет; от весеннего равноденствия — вплоть до восхода плеяд.
Трудно говорить после этого, что заключительная глава к Законам —случайный придаток! Ведь, по Гекатею, самая-то идеальная полития — в той стране, на той небесной родине, куда совершают возвращение звезды, и времена года, и их олицетворение — бог Аполлон...