14. Басня

Но только ли потому суд играет такую выдвинутую роль в эсхатологии, что он — поздняя форма былой борьбы? Суд – это акт не только борьбы двух начал и двух зверей, но и мировая победа одного над другим, переход кривды в правду. Это столкновение двух противоположных сил, олицетворяемых тотемами, зверьми-космосами. Впрочем, можно сказать и убедительней: суд, право, правда, праведность в греческом языке передаются одним и тем же термином ‛дика’. Дика – это и Правда, и Суд. Дика, следовать которой Гезиод так ревностно призывает своего брата, Дика, которой противопоставлена Гибрис, насилие, Кривда в рассказе о железном веке.
Дика – это суд, и страшный суд, и суд звериный. Это – тяжба-процесс, но и распря-спор, но и состязание космических сил, где бы они ни происходили – в гаданьи, загадке, изречении, притче или вопросе-ответе. Дика, под любыми обличьями и в любых формах, характеризуется только одним свойством: тем, что Правда одерживает верх над Кривдой.
V
Победа нового тотема-зверя над старым не могла совершенно выветриться из победной оды. У Пиндара она оставила след в поэтической речи, – главным образом, в сравнениях. Так, победитель в панкратии¹, Мелисс, дерзает духом, подобно сильно гремящим зверям – львам во время борьбы; у него мудрость лисицы, клонящейся назад при стремительном движении орла (I. IV, 45–47²). Нрав победителя подобен нраву огненной лисицы и гремящих львов (Ol. XI, 19–25³). Лисица пытается противостоять певцу, но он с врагами

ведет себя, подобно волку (P. II, 76–77, 84¹). Победитель в скачках Эрготелес подобен в битве петуху (Ol. XII, 14 sqq.²); борьба Батта при основании Кирены уподобляется львиной борьбе (P. V, 57 sqq.³). Аркесилай, победивший в беге колесниц, по храбрости — быстро летающий среди птиц орел (ib. 111–112), и мн. др. Эта же метафористика и во фрагментах Пиндара: то речь идет о дельфинах, то кто-то себя с ними сравнивает (fr. 219–220⁴), то какое-то лицо сравнивает себя со львом, спящим подле лисиц (fr. 222⁵), то говорится о стае ястребов и о львах (fr. 223⁶), то о толпе львов (fr. 224⁷) и т.д. И бросается в глаза, что Пиндар называет свою оду тем же термином ‛похвала’, ‛назидание’ (αἶνος)⁸, каким Гезиод называет и свою басню⁹. По-видимому, между победной одой и басней есть семантическая связь.
Да, она есть. Переход кривды в правду, победа Дики создает жанр оды, как хвалы в честь победителя. Здесь обильная гномика и обильное назидание – две черты из эсхатологического прошлого; звери, участники панэллинских состязаний, еще Симонидом¹⁰ восхваляются, как победители, а у Пиндара уже переходят на роль метафор и сравнений. А басня?
Так вот в том-то и особенность басни, в отличие от животного эпоса и сказки, что ее предметом служит именно беззаконие и несправедливость зверя. Моральная антитеза правды и кривды дается в басне резче, чем где бы то ни было; но торжество-то на стороне кривды, а не правды! Мотив спора, распри, суда между двумя началами, правовым

и неправовым, занимает в басне центральное место. Но увы! Побеждает как раз неправое начало... Басня так же видит одни позорные свойства зверей, как победная ода – одни высокие качества; басня представляет собой торжество хитрости и коварства, как ода – благородства. И если уже басня дает победу над кем-нибудь, то это победа жестокая.
В апокалиптике Правота является в аспекте то кроткого ягненка, то мощного льва (Ap. Io. 5, 5¹); в орфическом фольклоре разрываемый мировой бык принимает формы козла, льва, коня, дракона, тигра. Дело не в характере зверя, а в исходе суда: кривда ли побеждает правду, или правда – кривду.
Что касается до аллегории, то она вырастает из первичного эсхатологического иносказания, недоразвитого тут в загадку. А поучение, назидание не менее древний элемент, чем сама басня. Этические правила, которые высказывают звери, – да разве это не пристало им, носителям правды и кривды, и не в преисподней ли еще у Платона (да что Платон! тысячелетия до него!) звери представляют собой Дику и Гибрис в виде ручных животных и диких? Если признать, что борьба праведности и беззакония является параллельным планом к гибели мира и его обновлению, – а не признать этого, к сожалению, нельзя, – то отпадет обычное суждение об этическом аспекте эсхатологии, как о позднем. Кому и проповедовать мораль, как не зверям, Дикам и диким? Это их прямая генетическая обязанность.
Поправка вносится впоследствии, когда, наряду с морализирующими животными, баснописцы получают право присово

куплять и свое нравоучение. В этой, т.е. более поздней, форме на сцену выходит «Физиолог». Но ведь никто еще не сделал исследования, в котором было бы показано происхождение баснописца. Мы знаем генезис драматурга по его короткой дружбе с Дионисом, знаем биографию поэта, благодаря чарам его песен и божественному вдохновению. А злой, ехидный ультра земной баснописец, откуда он взялся со своей моралью? До Крылова был Лафонтен, до Лафонтена был Эзоп. Что ж, если традиция не называет никакой знаменитости еще ранее Эзопа, посмотрим хоть на него.
VI
По законам мифологического мышления, в мифических «творцах» мы всегда имеем дело с олицетворением самого изобретения.
Античность считала родителем басенного жанра фригийца Эзопа. Жизнь этого литератора очень фантастична, а его наружность и судьба чересчур отдают Терситом¹. Наш баснописец – урод на редкость; он безобразен, этот злосчастный горбун, да еще в придачу раб и вор. Ему приписывают, кроме басен, всякие пакости, плутни и авантюры. Кончает такой субъект плохо. Дельфийцы подбрасывают ему храмовую золотую чашу, и потом за воровство сбрасывают его на смерть со скалы. Позорная биография Эзопа тянется из фольклора к Геродоту, писавшему о нем, к счастью, уже в V веке до н.э. (Hrd. II 135², ср. Plut. Mor. 557³, Sch. Ar. Vesp. 1446⁴). Поверхностные ученые считали, что биография Эзопа сложена поздно, чуть ли не в Византии, под влиянием (конечно!) книжных сочинений. Но Узенер, сравнивая Эзопа с Терситом, показал культовую по

доплеку в биографии и того, и другого; по его блестящему определению, они оба являются ‛фармаками’ – античными козлами отпущения¹.
Сбрасывание со скалы творца басенного жанра есть одна из черт, говорящих о смысловой природе генезиса самой басни. Скрещиванье новеллистических и басенных путей в лице одного и того же «основоположника» тоже очень знаменательно; под ним лежит единство происхождения параболы и звериной гномы. Основоположником басни архаическая мысль создает человека, который становится на место очистительного животного, некогда – персонажа самой басни. Эзоп претерпевает судьбу титанов и всех гибристов, наглых богоборцев, всех антагонистов справедливого начала, – вплоть до Прометея и дьявола. Свержение в преисподнюю зверя, чудовища, бога означает в мифе уничтожение тотема-космоса перед его новым рождением; победа выражается в царствовании нового солнца – неба. В орфическом фольклоре это называется очищением; душа проходит звериные трансформации, попадает в преисподнюю, а потом очищается, становясь солнцем, светилом. Эзоп, мифический отец басни, увязан с отрицательным моментом единоборства двух зверей – двух начал, с моментом эсхатологическим. Этот отрицательный элемент играет основную роль в сложении басенного жанра. И можно сказать: Эзоп выполняет функцию того самого зверя из басни, который оказывается побежденным. Но в басне побеждается Правда. И вот почему у Эзопа биография очистительного животного, биография, в сущности, агнца и Христа, «смертью смерть поправшего». Но Эзоп не был бы олицетворением всего басенного

жанра в целом, если б он выполнял функцию только поруганного праведника. Катартическое значение такого жанра, как басня, в том и состоит, что кривда одерживает победу над правдой с пользой для дела. Басенная мораль оттого и рождается, что кривда должна осиливать правду: это такой же космогонический момент, как распад мира, как низвержение старого космоса в преисподнюю, наконец, как всякая смерть. Очистительное животное, поэтому, всегда имеет два аспекта: 1. Оно невинно страждет от беззаконника; 2. Оно достойно уничтожения в силу собственных дурных свойств. Мы так и видим. То это «агнцы», то козлы отпущения.
Эзоп – урод, вор и плут; однако, он всегда, благодаря хитрости, побеждает своих притеснителей. Вот эту-то черту и принято называть в науке очень трогательными словами «народной симпатии». Эзоп, действительно, ловок, находчив и остроумен, как сама басня: и это несмотря на то, что он явный негодяй. Его притесняют, как праведника, но умерщвляют, как нечестивца.
Люстрационное животное всегда переживает смерть, а затем и возрождение. Если б такое животное, носитель смерти, одержало верх над агнцем, то получилось бы беспросветное царство Гибрис из железного века. Но в басне, помимо торжества кривды, есть еще и нравоучение, выполняющее функцию обновления жизни. Звериная гнома переводит победу кривды в победу правды; и в этом-то катартическое значение басни и заключается. Обличение порока – вот что вырастает из дидактической катартики басни.

Эзоп персонифицирует всю басню в целом, с ее обоими элементами. Это очистительная жертва, фармак, козел отпущения, плюс гнома (оттого-то ему и приписывались изречения: напр., в Rh. M. V, 1837¹), гнома, которая поучает воскресению: очистительная жертва, которую сбрасывают со скалы в преисподнюю, а она засвечивается в небе новым ярким светилом.
Таково катартическое учение орфиков.
VII
Теперь может стать понятным, почему древнейшая басня называется назиданием, – так, как мы это видим у Гезиода, и почему Пиндар тем же термином обозначает победную оду. Басня – не искони самостоятельный жанр, начинающийся у Гезиода и Архилоха; справка, даваемая курсами по античной литературе, просто неверна. В фольклоре басня составляет один из элементов сказки (там, где кривда торжествует над правдой), животного эпоса (хитрости Рейнеке-Фукс², «Калила и Димна»³), но и лирики. Я имею в виду эпиграммы и сколии, которые поются за пиром и попойкой. Эти сколии – басни, всегда обернутые в гному, иногда с элементами личной сатиры, составляют интересный атрибут былого разрывания и еды зверя, ставших обрядовой едой. Не менее законна басня (или, верней, ее следы, которые Wüst принимает за сколий – Skolion etc., Phil. 77, 1921, 26 sqq.⁴) в составе древней аттической комедии: ведь именно здесь, в противоположность трагедии, кривда неизменно одерживает верх над правдой. Но если эти

ческий план терпит в комедии всегда крушение, то космогонический добивается победы, и старик переходит на амплуа юноши, смерть становится обновлением. Таким образом, комедия представляет собой тот же катартический жанр, что и трагедия, но в аспекте смеха, сатиры, комизма. И вполне законно соседство такого жанра с басней, катартика которой выражается гномой и учительством – назиданием* ¹.
Эпос, лирика, сатира, трагедия, фарс... Но только ли там басня, где находятся ее превращения и осколки? Не стоит ли она, обнявшись накрепко, возле жанров апокалиптики, видений и утопий? Восход души на небо порождает пророчество и visiones, но и очищение; схождение в аид – хождение по мукам и (κατάβασις) комедии, но и Орфеев спуск, и низвержение Эзопа.
Любопытно, в этом отношении, вступление Бабрия² к басням, где он, не отдавая себе отчета в генетических связях басни и утопии, шутит таким образом: «Первое поколение, о дитя Бракх, было из праведных людей, которое называют