9. Экскурсы. 2. Утопия

Те, что с земли, рассказывали о страданиях, а те, что с неба, описывали наслаждения. Здесь Эр узнал о наградах и наказаниях, которые ожидают справедливого и несправедливого человека, благочестивца и преступника. Все это велено было Эру хорошенько осмотреть и выслушать, чтоб потом явиться к людям вестником и рассказать о виденном. Эр убеждается в блаженстве за гробом праведных людей и в страшных муках злодеев. Но он становится свидетелем и рождения душ. Среди яркого небесного света он видит, как три Мойры вертят мировое веретено — особый, очень сложный предмет, означающий звездное небо. Это веретено совершает равномерное движение в одном и том же направлении; но при его кругооборотах внутренние его циклы (круглые тела светил) движутся в противоположную сторону. Все веретено вертится между колен Необходимости (Ананки). На каждом круге сидит сирена, издающая при круговращении однотонный глас; все вместе создают звуки небесной гармонии. Подойдя к Паркам, душа должна была вынуть какой-нибудь жребий, который представлял собой всю будущую жизнь, предопределенную во всех подробностях. После целого ряда церемоний душа засыпала. Тогда среди ночи раздавался гром, происходило землетрясение,— и души рассыпались, как звезды, по месту своего рождения. Открыв утром глаза, Эр нашел себя живым на погребальном костре (615 С — 621 В).
Видение Эра тематически синтезирует всю Политию,— если только говорить о смысловом генезисе ее композиции. Мы имеем как бы две неравные части: все до видения Эра и самое видение. В видении — загробный мир, конкретное бессмертие души и 

праведность, которой противопоставляется смерть и нечестие. В Политии, — те же вопросы, но уже отвлеченного и чисто принципиального характера. Однако предыдущие VIII и IX книги достаточно показывали, что человек и его судьба — это судьба государства, но и судьба космоса. Можно сказать, что видение Эра дает в свернутом, архаическом, первоначальном виде все то, что развертывается и абстрагируется во всей Политии. Мифологический план вытесняется понятиями и прогрессирует в этический и политический* ; но древний остаток не исчезает, а неизменно находится здесь же, в составе нового содержания; и в этом сохранении древнего варианта внутри нового – своеобразие и аромат античного произведения.

4

Платон и в VII книге той же Политии рисует картину ада; связь государства, как космоса, с раем и адом предуказана всей системой образов, создавшей в генезисе жанр утопий. Эр видел, как человек рождается при громе и землетрясении; загробный суд и Парки определяют его жизнь и участь; праведники идут на небо, грешники в преисподнюю. Все обрамлено смертью и воскресанием рассказчика (ср. Рlat. Phaedr. 249 А-В).
Августин в Государстве Божьем много полемизирует с Платоном. Он не верит в регулярные кругообороты веков, которые восстанавливают все вещи в прежнем порядке и в том же положении (12, 14), не верит в бесчисленные миры, части единого космоса, умирающие и воскресающие в конце кругооборота веков (12, 11), не согласен с бесконечным возобновлением со стороны бога своих творений и репродукций тех же созданий в веч

ном круговороте рождений (12, 17), противится теории переселения душ с неба на землю, круговращению несчастья и высшего блаженства (12, 20). Однако и Платон, как Августин, строит именно град божий — царство Дики, преодоление Гибрис.
При громе и землетрясении сокрушается старый и беззаконный апокалиптический мир. Страшный суд определяет участи; праведники составляют царство святых, насильников пожирает огонь преисподней. Умирает и воскресает мессия вместе с миром, им олицетворяемым. Тогда рассказчик видит видение — восходящих на небо ангелов и ниспадающих в ад грешников. И в видении он видит именно град божий; это новый, небесный Иерусалим. «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновались, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба... И услышал я громкий голос с неба, говорящий: вот шатер божий с людьми, и он будет с ним обитать; они будут его народом, и сам бог с ними будет богом их; и отрет бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло... И вознес меня (ангел) в духе на великую и высокую гору и показал мне великий город, святой Иерусалим, который нисходил с неба от бога; он имеет славу божию, светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному... Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями... А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин... Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло.... И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо 

слава божия осветила его, и светильник его — ягненок (агнец). Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет... И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у агнца в книге жизни. И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола бога и агнца. Среди улицы его, и по ту, и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов. И ничего уже не будет проклятого... И ночи не будет там... бог освещает их; и будут царствовать во веки веков» (Ар. Iо. 21, 1—27; 22, 1—5). В этом утопическом городе — правда и урожай плодов круглый год; в этом небесном государстве — вечное солнце. Его праведный царь — сам бог; его граждане — святые. Подобно дому Алкиноя, здесь весь город сделан из золота и драгоценных камней: металлический* град божий, рай, где живет праведное металлическое поколение Гезиода. Но что за деревья, пашни и огороды, которые уже столько раз приносили нам неоскудевающую жатву? Это в райской стране — древо жизни. Но если это так, то как жаль, что до нас не дошел первоисточник Гезиода, в котором, несомненно, заключался трактат не по земледелию вообще, а по уходу и унавоживанию земли в Эдеме...

5

Итак, видение Эра заключает в себе квинтэссенцию утопии: вот этот именно град, который видится ему в преисподней и на небе, он то и есть град божий, идеальное государство, развертываемое в десяти книгах Платоном. И не простой литератур

ный прием подражательства у Цицерона, когда он заканчивает свою Республику,— тот же диалог об идеальном государстве и справедливости,— знаменитым «сном Сципиона», то есть видением, в котором Сципиону Младшему открываются небесные высоты, обитель праведных, среди сверкающих звезд. Да и Платон едва ли не догадывается, что за государство проповедует его именем Сократ. Так, когда собеседник Сократа говорит ему, что такого идеального государства, какое воссоздает Сократ, никогда на земле не существовало,— наш мудрец отвечает: «Да, но зато образец его находится на небе для того, кто желает его видеть и, увидев, в нем поселиться»¹ (592 В).
Желающих нашлось много. С одной стороны, потянулись длинные ряды паломников, с другой — нашлись визионеры, с третьей — всегда есть и были любители прыжков и спусков в преисподнюю. Так создались жанры далеких путешествий в диковинные — в очень диковинные! — страны, сошествий и фантастических полетов, но также и параллельные им жанры видений. «Идея о кончине мира,— говорит Сахаров, — есть и идея о посмертной участи людей. Две формы тут имеются: либо души умерших являются с того света и приносят оттуда вести, либо люди сами туда отправляются, а затем, вернувшись, рассказывают о нем. Это “видения загробного мира” и путешествия в загробный мир — древнерусские “хождения”»². То, что в древнерусской литературе «хождения», то в древнегреческой — самые, так сказать, честные путешествия: вот почему география становится в Греции литературным жанром. Вперемежку с историею этот жанр

типологически представляет собой полулегендарный рассказ о далеких странах, о дивьих людях, о диковинах всякого рода, о курьезах природы, животных и растений. Здесь наука начинает робкие шаги восторженного наблюдателя; здесь новеллист пробует свои первые силы, а историк, описывая племена и народы, главным «источником» считает традиционную фантастику. Здесь же, на небе и в преисподней, подготовляются документальные источники для Геродота; Гекатей и многочисленные авторы «периплов»¹, еще на заре греческой литературы, уже собирают веселые коллекции для «Правдивой истории» Лукиана. Создаются любопытнейшие жанровые сожительства вроде географии с историей, истории с этнографией, этнографии с зоологией и с чересчур своеобразной естественной историей, вся «естественность» которой выражается в неестественности чудес и просто во враках. Дело кончается тем, что в XIX веке ученые издают очень интересные тексты «младших» натуралистов, которыми оказываются античные «парадоксографы», собиратели всяких небылиц и естественноисторических сенсаций². Уже давно забылось, что ездили когда-то, ходили пешком или переплывали море за тридевять земель, по ту сторону Фулы, в райскую страну, на острова блаженных; небо стали подменять землей, хотя и фантастической, и осталось одно наследие прошлого — это чудеса, диковины да небылицы гео-этнографического* характера. Но фольклор, как всегда, откровенен. Он дает одну реплику в Византии, где создается своеобразнейший исторический жанр в виде пророческой мировой хроники,— история, заквашенная мантикой и оракулом, с охватом мировых событий, которые

свернули с вопросов вселенной на вопросы «всеобщей истории народов». Подозрительное влечение к «всемирной истории» имели уже логографы, имел и Геродот; такие историки, как Диодор или творец всеобщей истории, Полибий, продолжали фольклорную традицию с ее интересом к жизни в космическом, всеобщем охвате, ко всем на свете народам, ко всем в мире событиям. Византийская пророческая «всемирная история» излагает исторические события, начиная с Библии и кончая веком Августа; затем она дает историю римских царей и турок до осады Крита. В рассказе о турецком царстве и о силе Ислама эпизодически даются места из Даниила и других пророков, которыми освещается весь исторический процесс. Здесь же цитаты из Сивиллы и других оракулов, места об Антихристе и ближайшем великом суде. Написанная народной прозой, смешанной с ямбическими триметрами, эта история приписывается визионеру и мученику, Мефодию Патарскому¹.
Другая реплика в древней Руси. Здесь сохранилось много хождений прямо на небо или в преисподнюю. Святой Макарий жил вдали от людей, в двадцати поприщах от земного рая. Многие паломники сами видели и райскую страну, и мучения грешников на том свете. А Зосима, «ходивший» к Рахманам, сам, своими глазами видел на островах — блаженных людей, с которыми жили ангелы. Их тело не знало ни мук, ни болезней, ни труда — совсем по Гезиоду! Земля давала им благовонные плоды, вода была слаще меда, и все это, само собой разумеется, за их благочестие². Чем это не Civitas dei?

Не Кронов век? Не государственная утопия Платона?
Параллельно хождениям, путешествиям и периплам эсхатологическая образность отлагается в «видениях» и «сошествиях в преисподнюю». Средневековые Visiones — это непосредственное созерцание загробного мира, того света, с обязательной картиной, как у Эра, спуска грешников в преисподнюю, взлета праведных на небо (Большой материал у Шепелевича¹, отчасти и у Батюшкова²). Эти мотивы анабазиса и катабазиса³ сами по себе повторяют картину неба и ада. Каждое видение поэтому свернуто содержит и утопию, и хождение загробное, сошествие и восхождение,— как и каждое рождение миров заключается в низвержении противника вниз, в победном полете вверх.

6

А сошествия в преисподнюю? Их главное местонахожденье — в древней аттической комедии и римской сатире. Загробная участь императора Клавдия благодаря Сенеке стала известной⁴: он пережил все то, что видели собственными глазами ап. Павел, Эр и прочие ‛очевидцы’. Но где сошествие забытовало, так это в комедии. У Евполида забавно использован мотив спуска в преисподнюю и рассказа по возвращении оттуда о виденном; у Аристофана мы вынуждены вместе с Дионисом спускаться под землю и присутствовать на суде, правда, не на страшном, а на поэтическом⁵. Но у Аристофана мы карабкаемся и по Облакам, вползаем