|
Боги выступают в положениях и характеристиках, нужных их семантической сущности, но не основному сюжету или логике событий. Это и есть мир, ещё лишённый качественности.
Гера ненавидит пуще всех богов Афродиту. Но в п.14 она говорит ей:
14,190 Что я скажу, пожелаешь ли, милая дочь, мне исполнить?
Тут не просто логическая неувязка или противоречие в составе Илиады. «Милая дочь» не просто стоячий эпитет. Тут бескачественность. Аполлон и Посейдон могут выступать, как враги, а могут быть союзниками. Афина может быть любящей дочерью и потенциальной отцеубийцей (1,399); Зевс может любить её больше всех богов, но может поносить её и бить. Жена, изменившая мужу, может оставаться «женой верною», ночное небо может днём быть звёздным. Миф не знает противоречий, потому что он не знает качеств.
Миф оперирует единичными, конкретными образами. Он богат метафорами, которые производят на нас впечатление понятий, но на самом деле ещё не отвлечены и не обобщены. Речь идёт о положениях, в каких выступают отдельные конкретные боги, но больше ни о чём. Сюжет покидает их, где попало, забывая их совершенно, хотя они и играли такую выдающуюся роль. Чем кончается план богов? — Ничем. Пошумели и разошлись. Их распря не имеет такой сюжетности, как распря героев.
У них есть эпитеты, но не качества. Без натяжки нельзя назвать Геру сварливой женой, а Зевса трусливым мужем. Все
|
|
|
черты у них комико-реалистического персонажа, а это не больше, как метафоры мифических образов. Вот образец реализма, ещё не ставшего реализмом, комизма, ещё не ставшего комизмом. Чего же не хватает? Категории качества.
Миф бескачествен. Мифологическое сознание не может понимать и создавать качества. Качество рождается в процессах понятийности, когда есть уменье абстрагировать и обобщать признаки.
Поступки богов не вызывают никаких последствий. Боги беспрепятственно ссорятся и мирно пируют в сообществе друг друга. Но и для героев эти поступки лишены последствий. Стоит Зевсу заснуть — и побеждают ахейцы, хотя он хотел, чтоб победили трояне. Стоит богу или богине отвернуться, либо физически отсутствовать, и герой властен делать что хочет. Нет идеи отвлечённого возмездия, необходимого результата какого-то совершённого действия. А что есть взамен этого? Весы Зевса. Личное присутствие богов. Уже одно это говорит, что каузализация ещё не создалась. Да и боги ли эти гомеровские боги? Диана горестно перечисляет страдания богов, которые не раз бывали избиты людьми.
5, 382 Милая дочь, ободрись, претерпи, как ни горестно сердцу.
Много уже от людей, на Олимпе живущие боги,
Мы пострадали…
Понятие бога не может появиться в эпохи, ещё не знающие, что такое качественность. Пока господствует мифологи
|
|
|
ческое сознание, неоткуда взяться религиозной концепции божества: религия моложе мифа, а образ ‛бога’ имеет внятное до-религиозное, мифологическое содержание. Боги Илиады именно до-религиозны. В них ещё виден один из древних, до-качественных, аспектов героев, аспект антитотемов наряду с аспектом тотемов. Ни религии, ни этики такой план не содержит, и вот почему боги Илиады так не этичны. Злое, доброе ли они совершают, моральных последствий нет. Когда же боги, в эпоху религии, получают культовое содержание, они остаются при героях в виде отдельной (правильней сказать — отделённой от героев) стихии бессмертия. Черты антитотема уже не могут быть у религиозного бога. Они сохраняются только у героев.
4.
Выше я сказала, что в эпосе смеются боги, но не герои. Я ошиблась. Илиада имеет Терсита, Одиссея — Ира.
Терсит — фармак, козёл отпущения, шут. Его безобразие дублируется смехом (2,211–270). Мне уже приходилось показывать, что Терсит — дубликат Ахилла. Сейчас я это скажу несколько иначе: Терсит — дубликат Ахилла по ‛комической’ линии; Терсит — ‛комический’, мнимый Ахилл, хромой урод, инвективное и смеховое начало.
Ир в ином роде. Это старый нищий, ругатель, обжора. И Одиссей такой же старый, оборванный, грязный, прожорливый бродяга и попрошайка. Между двумя нищими возникает брань и драка. Безобразная сцена вызывает у женихов смех.
Инвектива Терсита направлена на царя, инвектива Ира
|
|
|
— на нищего собрата. Величественный план Илиады заменён в Одиссее сниженным бытовым планом. Ир кричит Одиссею:
18,26 Он же, прожора, и умничать вздумал! не хуже стряпухи
Старой лепечет! Постой же; тебя проучить мне порядком
Должно, приняв в кулаки и из челюстей зубы повыбив
Всё у тебя, как у жадной свиньи…
Нищие выходят драться. Но этому предшествует их брань на пороге дома: «так они перед большими дверьми, на обтёсанном пороге, в сердцах бранились» (32–33). Эта инвективная диалогическая «серенада» перед дверьми двух нищих, подобно всем бранным серенадам и бранным диалогам шутов, вызывает у пирующих смех.
Начинается не просто драка, но агон. Судьи — женихи. Награда — желудки козла, полные жира и крови: кто победит и окажется сильней, тот выберет себе такой желудок, примет участие в пире и единственный будет допускаться к нищенству (44–49). Тут в Ире обнаруживаются черты Терсита: пустой хвастун и трус, он выволакивается на бой насильно, трепещет, не держится на ногах.
75 обуяла великая трусость
Ира. Его, опоясав, рабы притащили насильно;
Бледный, дрожащий от страха, едва на ногах он держался.
Антиной говорит ему:
|
|
|
79 Лучше тебе, хвастуну, умереть иль совсем не родиться
Было бы, если теперь так дрожишь, так бесстыдно робеешь…
И дальше:
88 Ужасная робость проникнула Ира,
Силою слуги его притащили…
Такова трусость и хвастуна Терсита:
Ил. 2,266 Сжался Терсит, из очей его брызнули крупные слёзы…
…сел он, от страха дрожа.
Подобного труса изображает Илиада и в лице Долона.
10,374 …троянец стал цепенея,
Губы его затряслися и зубы во рту застучали;
С ужаса бледный стоял он...
390 Бледный Долон отвечал, и под ним трепетали колена…
Трус и хвастун, Долон претендует на коней Ахилла. Это фармак, шут, вызывающий смех; Одиссей смеётся, слушая его (400). И смерть постигает его такая, как всякого козла отпущения.
54 Рёк, и как тот, у него подбородок рукою дрожащей
Тронув, хотел умолять, Диомед замахнул, и по вне
Острым ножом поразил, и рассёк её крепкие жилы;
Быстро, ещё с говорящего, в прах голова соскочила.
Долон одет в шкуру волка. Голова у него хорьковая, — из хорьковой кожи шлем. Эта одежда, лук и копьё приносится
|
|
|
в жертву Афине.
Долон — сын вестника, разведчик, — то есть носитель ‛слова’, ‛вести’, но в отрицательном, комическом аспекте. Он, обезглавленный, делается жертвенным животным, ‛скверной’: это он сам, первоначально, ночной хищник, хорёк и волк. Он умерщвляется для Афины грабительницы («добычницы», ληίτιδι 460), такого же хищника, как и он, но в женской форме.
Но вот начинается ‛комический’ агон двух нищих-бродяг.
Од.18,95 Оба тут вышли; в плечо кулаком Одиссея ударил
Ир. Одиссей же его по затылку близь уха: вдавилась
Кость сокрушённая внутрь, и багровая кровь полилася
Ртом; он, завыв, опрокинулся; зубы его скрежетал и,
Об пол он пятками бил.
Картина ужасающая! Но она, по своей установке, ‛комична’.
99... Женихи же, всплеснувши руками,
Все помирали от смеха.
Этим не кончается гибель фармака.
100 ...сын благородный Лаэртов,
За ногу Ира схватив, через двери и портик к воротам
Дома его через двор протащил; и его, приневолив
Сесть там, спиною к стене прислонил, суковатую палку
|
|
|
Втиснул ему, полумёртвому, в руки, и гневное бросил
Слово
111 …А гости
Встретили смехом его……
Жуковский имел обыкновение, не в пример Гнедичу, переводить вольно. Подлинник говорит, что Одиссей даёт в руки Иру не «суковатую палку», а скипетр, — посох. С этим согласуется его насмешка: «теперь сиди вот тут, отгоняя свиней и собак, и не бывать тебе, гиблому, владыкой над чужестранцами и нищими» (105–107). Он шутовской царь, этот Ир; он сидит живым трупом, с шутовской регалией, царь бродяг, «владыка», отгоняющий свиней и псов. Его избиение и изгнание сопровождается смехом. Стычка происходила на пороге, «у больших дверей»; а тут Одиссей, «схватив его за ногу, поволок через преддверие, пока не достиг двора и двери крыльца; и там он его усадил, прислонив к дворовой ограде, вложил в руку посох и сказал…» (100–104). Порог, двери, ограда... Каждый ‛герой’, — двусторонний горизонт, двуликий Янус, Ир-Неир. «Скоро Ир Неир получит добровольное лихо», говорят женихи перед рукопашной (73–74). И вот теперь такой Неир, избитый до полусмерти, сидит у ограды, по ту сторону от дома, по ту сторону дверей, по ту сторону жизни, — несуществующий Ир. Но ещё третий вариант гибели фармака ждёт впереди Ира: его «бросят на чёрный корабль» и «отправят на берег» к «губителю всех смертных», царю Эхету, который «отрежет ему безжалостной медью нос и уши, вырвет член и даст псам растерзать
|
|
|
(пожрать) в сыром виде» (84–87). Эта гибель ждёт его за то, что Одиссей оказался победителем и более сильным, чем он (83; 115–116). Итак, Одиссей-победитель, Одиссей — избавитель от «ненасытного» Ира, который скитался среди народа (114–115) и был «всенародным нищим», имел бешеный желудок, непрерывно желавший есть и пить (1–3), от чудовища типа Сфинкса или Минотавра («не имел он ни мускула, ни силы, но с виду был огромный», 4); и потому-то женихи обращаются к Одиссею, этой мишени их насмешек, с благословением и молитвой: «Зевс пусть даст тебе, гость, и прочие бессмертные боги, чего ты желаешь больше всего и что мило твоей душе, тебе, который не дал больше ненасытному скитаться в народе» (111а–115). Возврат победителя сопровождается смехом благословляющих его женихов (111).
Картина ясна. Ир — носитель ‛скверны’, губитель, ненасытная смерть, антитотем. В поединке двух начал побеждает Одиссей, избавлявший от лиха, ‛спаситель народа’. Фармак Ир становится Неиром, выбрасывается по ту сторону ‛дома’, на ‛чёрном’ корабле угоняется к себе подобному царю смерти, ‛губителю всех смертных’; как антитотем, как Неир, он подвергается двойному растерзанию, с помощью меди и псов, которые пожирают его ещё сырым. Гибель фармака вызывает смех, верней, дублируется смехом, победой ‛жизни’1.
Но как зовут это чудовище? Его настоящее имя — Арнеон, баран, бараний. «Ир» только его кличка, — он рассыльный и
1 Та же участь ждёт Чёрную, рабыню, дочь Хитрого, любовницу Эвримаха, ‛собаку’, которая будет ‛разрублена на части’ (339).
|
|